В ушах еще звучал голос Зиберта, но Урванцев понял, что он уже не сидит в кабинете Левичева и вообще не сидит. Судя по всему, он лежал, едва, впрочем, ощущая собственное тело.

«Сон, – понял Урванцев. – Это был всего лишь сон, потому что…»

Думать было очень тяжело. Мысли проплывали в голове ленивыми большими рыбами, тупыми, неповоротливыми, скользкими. Путались, натыкаясь друг на друга, ускользали. Когда состоялся тот разговор? А «машина» Гуревича? Когда дивинженер показывал Урванцеву свою установку? И что было потом?

И вдруг – рывком – он вспомнил удар в грудь, боль и смерть, и сразу же к нему вернулась боль, как будто только того и ждала, чтобы он о ней вспомнил. Боль. Впрочем, ее можно было терпеть, с ней даже можно было жить. Недолго, нехорошо, но можно было стиснуть зубы и проползти те считанные метры, которые отделяли его от портала. Кирилл напрягся, чтобы перевернуться хотя бы на бок, ведь на разорванной, разбитой груди далеко не уползешь, на спине – тоже, но тело отказывалось его слушаться. Проклятое тело было немошно. Чувство бессилия было настолько отвратительным, что в душе Урванцева поднялся гнев, который и помог Кириллу совершить еще один прорыв. Нет, он не смог даже двинуть рукой, но к нему вдруг вернулся слух, и в мозг Урванцева хлынул поток звуков: какие-то шумы, тиканье и шебуршание, и голоса. Человеческие голоса. Нечеловеческим усилием воли он заставил свои веки разомкнуться и закричал бы, если бы мог, получив неимоверной силы удар света по глазам. Огонь, вспыхнувший в мозгу, заставил его заплакать, но даже своих слез он почти не ощущал онемевшей, безжизненной кожей лица. Просто знал, что плачет, и все.

Нет, не все. Еще он боролся, совершая, возможно, последнее в своей жизни усилие, потому что теперь уже вспомнил действительно все. Урванцев не знал, как ему это удалось, как не знал и того, сколько времени длилась его отчаянная борьба, но он просто не мог умереть вот так, молча. Он должен был сказать, и он сказал.

– Ульрика! – позвал Урванцев. Это было все, на что он оказался способен, но и награда за все, что он сделал, чтобы ее позвать, оказалась сказочно щедрой. Он почувствовал, как сжимаются на его левом запястье ее тонкие прохладные пальцы, и смог еще один раз открыть глаза.

Он не увидел ее, вернее, увидел сквозь багровое марево лишь смутный силуэт, но он знал, что это она. Ее рука сжимала его руку, и ее лицо склонялось над его лицом.

«Прости», – сказать этого он не смог, но за мгновение перед тем, как тьма снова сомкнулась над ним, Урванцеву показалось, что он чувствует прикосновение ее губ к своим омертвевшим губам.