– Адриан…

Что-то в голосе Валки заставило меня обернуться. В желтом освещении она выглядела очень бледной, рот был полуоткрыт и обращен к потолку. Я был так увлечен продвижением вперед, а вдобавок уже видел этот зал, что вся необычность и весь ужас этого места даже не бросились мне в глаза. Я посмотрел туда, куда смотрела Валка, и обнаружил то, что должен был обнаружить. Стеклянные, похожие на фрукты сосуды размером с саркофаг свешивались с резных арок, которые тянулись между колоннами, подобно ветвям каких-то богомерзких деревьев. Мы попали в другой сад.

– Это… – Валка потеряла дар речи.

– Дети, – с уверенностью закончил я.

Каждый ребенок был погружен в розоватую жидкость, и все они, от эмбрионов до эфебов, были с помощью трубок и электродов присоединены к неким неизвестным мне устройствам. Все дети были разными: мальчики, девочки, бледные, смуглые и бронзовокожие. Черноволосые, светловолосые, рыжие, как пламя. Среди них не было двух одинаковых, но я все равно знал, что они – это он. Сказав это, я вздрогнул, ведь копирование плоти было одной из Двенадцати скверн. Смертным грехом.

– Сагара? – спросила Валка, и меж ее бровями вновь появилась морщина. – Откуда вы знаете?

Я настолько потерялся в мыслях, блуждавших в моей голове, что не сразу ответил:

– Чувствую.

Но я не сомневался, что прав. Если легенды не врали – а они не врали, – то Кхарну Сагаре было почти пятнадцать тысяч лет. Сколько это жизней? Сколько поколений? Сколько тел он примерил? Над нами готовилось к рождению тело девочки не старше двенадцати лет. Иглы вроде тех, что торчали во мне после ограбления в начале пути на Мейдуа, виднелись у нее под кожей. Их были десятки. Они вязали мышцы, подготавливали мягкие ткани к тому дню, когда тело понадобится хозяину. У нее была такая же бронзовая кожа, как у самого Кхарна, такие же высокие скулы. Рядом мальчик помладше унаследовал крутой лоб и черные волосы Вечного, хотя кожа его была не бронзовой, а кофейного оттенка. В лицах этих детей я видел тени, эхо человека на троне и вспоминал торговцев плотью со станции «Март». Я вздрогнул. Казалось, передо мной вовсе не дети, а набор черт – генов. Разрозненные детали человека, нескладно играющие его симфонию, повторяли и изменяли мелодию столько раз, что она давным-давно потерялась в какофонии.

– Это не он, – сказала Валка. – Это его клиенты.

Я знал, что она ошибалась, но желания спорить не было. Клиентов он выращивал там, где мы уже были, рядом с комнатой с обелиском и кровоточащими статуями. Там, где были общежития и другие удобства, ведь дети вроде барона Кима и герцога Милинды получали полноценное воспитание, а не дожидались, пока их сорвут с дерева, как вишни. Подойдя к ближайшему сосуду, я взглянул в лицо бледного ребенка – еще даже не сформировавшегося младенца. Какой же он крошечный! Его глаза были большими, невидящими, похожими на желе. Но я уже разглядел в них черноту, ту самую, что и в глазах демониака Кхарна. Среди древних викторианцев, в честь которых названа моя констелляция, существовало поверье, что на сетчатке глаза отпечатывается последнее, что видел человек, и что оптограф может извлечь это изображение, чтобы прояснить обстоятельства смерти бедняги. Я задумался о том, какую картинку можно найти в глазах, которые еще ничего не видели.