Был сломан прежде. И сломан вновь. Большинство ломается лишь однажды.

Был сломан прежде. И сломан вновь.

Большинство ломается лишь однажды.

Обернувшись, я успел заметить наблюдающего за мной пророка Яри и нахмурился. Я был в корабельном трюме, в кубикуле. Воздух был морозным, лед похрустывал под ногами. Подойдя к ближайшим яслям, я увидел симпатичное лицо с оливковой кожей и светлыми, как звездное сияние, волосами. Это был контрабандист Деметри. Рядом с ним спала Джуно, его жена, и остальные члены его команды. Я прошел мимо чернокожего Бассема и гомункула Салтуса, мимо доктора Джуго и близнецов, чьи имена забыл, и приблизился к месту, где у бортового иллюминатора спал я сам.

Последовала зеленая вспышка – как молния, – и все ясли, кроме моих, опустели, а звезды за иллюминатором изменились.

– Мужчина должен быть либо воином, либо поэтом, – произнес знакомый хриплый голос.

Мое сердце подскочило. Я повернулся. Рядом был Тор Гибсон, зеленоглазый, в зеленом одеянии, ноздря рассечена кинжалом сэра Феликса. Это было неправильно, и сказанное им тоже было неправильно: это говорил мне Олорин, а не Гибсон. Я об этом напомнил.

– Kwatz! – Старый схоласт замахнулся на меня тростью, не резко, но достаточно сильно, чтобы напугать.

Продолжая цитировать сэра Олорина, видение проговорило:

– Мы посылаем к ним вас!

– Меня? – переспросил я. – Зачем?

Старый Тор Гибсон положил руки на латунный набалдашник трости и фыркнул изувеченной ноздрей:

– Чтобы сражаться. Зачем же еще?

– С кем сражаться? – спросил я. – Со сьельсинами?

Гибсон прошел мимо меня вдоль пустых яслей, клацая тростью по металлическому полу. Я двинулся за ним, минуя вход в кубикулу «Эуринасира», и оказался под бесконечным потолком затерянного зала в Калагахе, под огромным анаглифом, сквозь который клином пробивался одинокий луч.

– Я хочу заключить мир, – сказал я. – Я апостол, посол.

Гибсон исчез.

Остался голос, лишенный гибсоновских интонаций и теплоты. Он говорил беззвучно, слова проникали прямиком в мой мозг.