— Те, кто по моему примеру рождают жизнь неестественным путем, — рассуждал вслух Мальцер, — должны потесниться и уступить ей место. По всей видимости, это непреложный закон, он срабатывает автоматически. Существо, произведенное нами, донельзя осложняет нам жизнь. Дорогая моя, не прими на свой счет. Я прошу от тебя невозможного, противного твоей сущности. Я заложил в тебя программу, а теперь требую отказаться от того, для чего ты, собственно, и создана. Теперь я понимаю, что если ты послушаешься, то погибнешь, но вина полностью на мне — ты тут ни при чем. Я больше не отговариваю тебя от выступлений: ты не можешь прожить без зрителей. Но я… я не смогу смотреть на все это. Я вложил в свое творение все мастерство, всю свою любовь, и мне нестерпимо видеть, как его покалечат. Я не в силах наблюдать, как ты будешь выполнять только то, что тебе предназначено, и губить себя, потому что так надо. Но перед тем, как уйти, я хочу, чтобы ты поняла…

Он наклонился еще ниже, и его голос стал еле слышен, доносясь будто сквозь стекло. Мальцер говорил жестокие вещи, сухим, сдержанным, бесстрастным тоном, ослабленным преградой оконной рамы, ветра и отдаленного городского шума, стирающих остроту его замечаний.

— Я мог бы остаться трусом, — продолжал он, — и закрыть глаза на последствия своего поступка, но я не могу уйти… не предупредив тебя. Знать, что толпа накинется на тебя и тебе будет некуда податься, не к кому обратиться, — это даже хуже, чем думать о твоем провале. Дорогая моя, я не скажу тебе ничего принципиально нового — ты, наверное, и сама уже о многом догадываешься, хотя и не признаешься себе. Мы слишком близки, чтобы обманывать друг друга, Дейрдре, и я всегда вижу, где ты солгала. Я знаю о тревоге, что растет в твоей душе. Ты же не полностью человек, милая моя, и ты сама с этим согласишься. Несмотря на все мои усилия, тебе во многом недостает человечности — и так будет всегда. У тебя утрачены органы восприятия, помогающие общаться остальным людям. У тебя остались только зрение и слух, а зрение, как я уже говорил, — последний и самый отвлеченный из органов чувств. Ты же балансируешь на самой грани рассудка. Ты сейчас — не более чем проницательный ум, оживляющий тело из металла, похожий на язычок пламени в стеклянном колпаке. Он зависим от малейшего дуновения.

Профессор помолчал и наконец закончил:

— Не давай им окончательно погубить себя. Когда обнаружат, что ты слабее их, когда тебя станут травить… Я должен был дать тебе больше средств к защите, но не сумел. Я так старался ради нашего общего блага, а вот об этом не подумал…