— Вернись сейчас же!

Черт, я ору. А еще — я знаю, на что он рассчитывает, потому что когда нужно сделать самое-самое невозможное, у людей всегда есть последнее ублюдочное прибежище.

— Давай, Алекса.

Голос рокотал прямо у меня в голове, прямиком под черепом. Где-то в ушах звенел крик Дональда, который орал что-то про «какого дьявола», про «Олег, вернись». Обормот уже тоже все понял, но он не знал о главном.

А Дюпон, порывшийся у меня в голове, — знал.

На месте «Танатофора» начал распускаться убийственный цветок режима продвинутой тактики, и связь оборвалась. Там, высоко над нашим курсом раскрылся тот самый зонтик из двух десятков разбегающихся машин, в каждой из которых был маленький конструкционный дефект.

«“Танатофор”, — просила я и тянулась через пространство к чужому ВИ. — “Танатофор”, пожалуйста… Умри со смыслом».

В машинном выражении это наверняка звучало намного проще и суше.

Космос над нами полыхнул взрывами, которые мгновенно слились в одно сплошное сияние. Взрывы трансаверсальных двигателей были серыми, как сама изнанка. Серыми — и оглушительно-слепящими. Я швырнула «Эосфор» вниз, на опасный край гравитационной ямы, а серое покрывало все спускалось и спускалось, и просвет между серостью и черной гибелью становился все неразличимее. Впереди рассекала мир тоненькая желтая линия, к которой надо прорваться на оглушенных приборах, на воющих локаторах, на отшибленных щитах.

Прости, Алекса, но выбора у тебя уже не осталось. Тебе только и осталось — дойти, а остальное за тебя уже сделали.

Меня тряхнуло, повело вниз, и носовые двигатели захлебнулись нагрузкой, удерживая «Эосфор» от пикирования в яму без возврата. Серая пелена все кипела, обжигая мне спину, совсем недалеко мелькнуло что-то огромное, увлекаемое вниз потоками тяготения, и я даже забыла загадать — «Mein Gott, только бы не Дональд».

Все закончилось в одно мгновение: подожженная туманность осталась позади, бездна — тоже, а перед глазами оживала полупрозрачная вязь приборных показаний. Возвращалось все, кроме фрегата «Танатофор».

Мне не было жаль Дюпона. Я ему даже завидовала: он узнал о себе правду, увидел больные звезды иномирья и погиб, забрав с собой тех, кто исковеркал ему жизнь. И вместо того чтобы оценивать новую диспозицию, я думала о том, как хороша такая ослепительная смерть — смерть человека, достигнувшего своей цели. Думала о том, что я тоже так хочу.

Лет эдак в четыреста.