Эфраим внимал пояснениям своего Вергилия с каменным лицом. Он чувствовал себя не столько шокированным, сколько отстраненным, как если бы ему демонстрировали декорации, приготовленные за кулисами театра абсурда. В конце концов они дошли до «Трех фонарей», просторного ветхого строения, откуда доносилось пиликанье деревенских скрипок и бренчание банджо — завсегдатаи предпочитали веселые джиги в стиле «Тинсдейльских бродяг».

«Сингалисса была права, — подумал Эфраим, — когда объявила музыку не более чем символическим себализмом». Впрочем, слово «себализм» здесь не совсем подходило. Точнее говоря, музыка — символическое выражение страстей, включающих и себализм, и многие другие проявления сильных чувств. У входа «Трех фонарей» Лоркас попрощался с Эфраимом:

— Не забывайте, я с величайшим удовольствием воспользуюсь любой возможностью посетить горные пределы. В один прекрасный день... кто знает?

Эфраим живо представил себе ледяной прием, который Сингалисса неизбежно уготовила бы напросившемуся в гости Лоркасу, и воздержался от обещаний:

— В один прекрасный день. В настоящее время это может оказаться неудобным.

— Что ж, до свидания! Вы не забыли дорогу? Спуститесь прямо по авеню Ауна, поверните на юг по любой поперечной улице и выйдите на Эстраду. Оттуда недалеко до моста, а на том берегу останется подняться к отелю по улице Бронзовых Шкатулок.

— Я хорошо ориентируюсь — не потеряюсь.

Махнув рукой на прощание, Лоркас неохотно скрылся за дверью «Трех фонарей». Эфраим отправился назад знакомой дорогой.

Небо заволокли тяжелые тучи. Продолжался умбер, сумрачный и пасмурный — Фурад опустился за холм Джиббери, Маддар и Цирсе полностью исчезли за свинцовым грозовым фронтом. Тьма, почти неотличимая от мерка, спустилась на Порт-Мар — авеню Ауна озарили разноцветные огни, призывавшие к бесшабашному веселью.

Пока Эфраим шел, мысли его вернулись к Маэрио. Как ему хотелось остаться с ней вдвоем! Но тщетно было противиться воле кайарха Рианле, строгостью нравов не уступавшего самой Сингалиссе.

В этот момент Эфраим проходил мимо роскошного борделя и, пока он размышлял о характере Рианле, дверь заведения открылась. С раскрасневшимся лицом, в растрепанной одежде из публичного дома вышел кайарх Рианле собственной персоной.

Эфраим остолбенел: последний бокал пунша, пожалуй, был лишним. Недоверчиво усмехнувшись, он пригляделся — и разразился безудержным хохотом.

Рианле стоял, то открывая, то закрывая рот, сначала побагровев от гнева, потом пытаясь изобразить товарищескую ухмылку. В сложившихся обстоятельствах ни то, ни другое не выглядело убедительно и не возымело никакого действия. Для руна насмешки нестерпимы. Эфраим не мог не рассказать о случившемся — драгоценному анекдоту о могущественном владетеле Эккорда суждено было передаваться из уст в уста, из поколения в поколение! Каково бы ни было мнение кайарха Рианле о самом себе, он немедленно осознал, что с этого момента ему предстояло стать всеобщим посмешищем, что хихиканье и фырканье за спиной будут сопровождать его всю оставшуюся жизнь.