Мне необходима была эта поддержка. Любому из нас необходимо услышать из уст кого-то старшего, более заслуженного и мудрого, что мы не сошли с ума, что мы все делаем правильно. Правильно, черт возьми, просто отлично!

Так легко потерять веру в себя, когда все писатели, все интеллектуалы вокруг хором твердят то, что заставляет вас краснеть от стыда. Ведь, по общему мнению, писательство — это тяжелая, мучительная, грязная работа.

Видите ли, у меня все обстоит иначе. Мои фантазии всю жизнь ведут меня за собой. Они кричат, и я иду на зов. Они налетают на меня и кусают за ногу — я спасаюсь тем, что описываю все произошедшее в момент укуса. Когда я ставлю точку, фантазия отпускает мою ногу и убегает по своим делам.

Вот так я и живу. Пьяный за рулем велосипеда, как написал в рапорте один ирландский полицейский. Да, я пьян от жизни и не знаю, куда меня понесет дальше. И все равно отправляюсь в путь затемно. А сама поездка? Поездка приносит ровно столько же восторга, сколько и ужаса.

Когда мне было три года, мама таскала меня по кинотеатрам два-три раза в неделю. Первым фильмом, который я увидел, был «Горбун собора Парижской Богоматери» с Лоном Чейни.[1] В тот далекий день 1923 года я заработал тяжелейшее искривление позвоночника… и воображения. С той поры я с первого взгляда узнаю кровного родственника, земляка в потрясающе жутком уродце из темноты. Я пересмотрел все фильмы с Чейни по множеству раз. Я хотел испытать этот восхитительный ужас. Меня повсюду стал сопровождать Призрак Оперы в багровом плаще. А когда Призрак исчезал, я видел зловещую руку из «Кошки и канарейки», руку, которая высовывалась из-за книжного шкафа и манила меня на поиски новых ужасов в книгах.

В те годы я был влюблен в чудовищ и скелеты, в цирки и городки аттракционов, в динозавров и, наконец, в Красную планету — Марс.

Вот из таких кирпичиков я и построил свою жизнь и карьеру. Из непреходящей любви ко всем этим прекрасным вещам, лучшим из того, что со мной происходило.

Иными словами, я никогда не стеснялся ходить в цирк. Некоторые стесняются. Цирки шумны, вульгарны и воняют в жару. Большинство людей лет в четырнадцать-пятнадцать один за другим изгоняют из сердца предметы своей детской любви, первые наивные пристрастия, и в итоге, когда они становятся взрослыми, в их жизни не остается места радости, не остается ни вкуса, ни смака, ни аромата. Глядя на других, они ругают себя за ребячество и стыдятся его. И когда темным холодным утром в пять часов пополуночи в город въезжает цирк, эти люди, слыша завывания каллиопы, не вскакивают и не выбегают на улицу. Они продолжают ворочаться в постелях, а жизнь тем временем идет мимо.