— Я всегда возвращаюсь, — коротко и доступно объясняет Безголовый, пришпоривает черными шпорами бока черного коня и бросается на отряды Охотников.

Должен признать — я ничего не вижу. Вытягиваю шею в надежде полюбоваться массовым истреблением виртуальных завоевателей, но это усилие оказывается напрасным. Проходит миг, и перед холмом, над которым продолжает гордо реять порванная штора, олицетворяющая свободу и независимость нашего района, все кончено. Даже неинтересно. Несколько тысяч Охотников лежат на снегу, повергнутые, как бы сказать, чтобы товарища на лошадке не обидеть, могучей десницей безголового богатыря.

Рисованные тела до самого горизонта. Точнее, до самого края городской свалки. Между сугробами лениво прохаживаются гниющие трупы из партии исчезнувших мертвяков и добивают тех, кто нечаянно избежал гибели от почетного гражданина нашего города товарища Безголового. А сам он, в черных одеяниях, в черном плаще, на черной лошадке, но все так же без головы, стоит посредине всего этого безобразия и равнодушно очищает свою саблю о разорванную шинель товарища генерала.

— Сильно! — Капитан Угробов наконец раскуривает сигарету и высасывает ее за один заход.

— Помню, в гражданскую подобный случай имел место… — заводится генерал, расстроенный потерей шинели. На генерала все шикают, и старик обиженно замолкает.

— Ну и кто он после этого? — Баобабова одна задает нужный вопрос.

Все смущенно молчат. Даже Садовник, который больше всех знает и которому больше всех нужно.

— Сейчас вернется и все объяснит.

— Все у вас, лейтенант, просто, — морщится Садовник, приобретая нормальный, незаметный цвет лица. — А я предлагаю, не спеша, но быстро, покинуть данную местность, чтобы не оказаться следующими жертвами странного объекта на четвероногом скакуне неизвестной породы.

— Не могу. У меня ноги.

Машка склоняется к моим ледяным башмакам, пытается отколупать замороженные ступни:

— Бесперспективняк. Если хочешь, могу обломать их по колено. Остальное на себе потащу. — Не успеем. Нам и в самом деле не успеть. Безголовый во всю прыть мчится к нам. Впереди коня снежный вихрь, под копытами красные брызги, над головой солнце сверкает. Красиво скачет, нечего сказать. Тормозит еще эффектнее. Коняка, упершись передними копытами, слегка идет юзом, так что всадник точно вписывается боком в расстояние между мной, обмороженным, и генералом, который прячет на всякий случай раскромсанную папаху.

Безголовый лихо соскакивает с лошадки, со всей силы пинает меня по ступням и со словами: — “Извини, брат, моя промашка”, — лезет обниматься. Ручищи у Безголового здоровенные, скрываюсь в них, как птенец желторотый в товарном вагоне. Мои настойчивые жалобы о том, что не люблю обниматься, успехов не приносят. Только после того, как я изображаю задыхающуюся на берегу касатку, странный товарищ без головы отстраняет меня на расстояние вытянутых рук и осматривает.