— А как же быть с моим старым? — насторожился Змей. — Я к нему уже так привык!

— Старое общее имя пусть остается! — подумав, сказал я. — А новые будут у тебя для каждой головы в отдельности. Неужели тебе приятно, когда все твои головы обращаются друг к другу словами: “Эй ты, левая!”, или: “Эй ты, правая!” Насколько будет лучше, когда все они получат свои собственные имена!

— Мы согласны! — разом закричали все три головы. — Назови нас, только чтоб имена были красивые!

— Не боись! Придумаю, пальчики оближете!

Настоящее местопребывание и философические высказывания Горыныча навели меня на крамольную мысль.

— Я придумал! — решительно заявил я. — Отныне левую голову будут звать Демокрит, среднюю — Платон, а правую — Сократ!

Средняя и правая удовлетворенно закивали. Новые имена им понравились. Левая же почему-то начала артачиться:

— Что это за Демокрит еще такой для меня выискался? Не желаю так зваться! Нелюбо мне такое прозвище! Нет ли у тебя для меня чего получше?

— Если не хочешь быть Демокритом, то можешь стать Софоклом, Эпикуром, Пифагором или на худой конец Архимедом! — предоставил я ей самый широкий и весьма достойный выбор.

Худой конец левой голове тоже не понравился, и она решила отныне зваться Пифагором. На том и порешили.

Уже перед самым сном Платон начал ни с того ни с сего нести какую-то несусветную чушь про неведомый остров, поглощенный океаном, где жили самые совершенные в мире звероящеры. Платон столь энергично живописал свой таинственный остров, что мне пришлось его одернуть.

— Платон, ты мне друг, но истина дороже! — сказал я ему. — Заткни свою пасть, пожалуйста!

— Что верно, то верно, Платон, истина дороже всего! — решительно поддержал меня в этом явно философском вопросе Сократ.

Новоиспеченный Пифагор в нашей перепалке не участвовал. Он задумчиво чертил когтем лапы на земле корявые треугольники.

Над Олимпом взошла ночь, и, глядя на небо, я подумал, что звезды отсюда намного ближе, чем с земли.

* * *

Утром я проснулся оттого, что мимо меня, обдав сильным жаром, с шумом и грохотом промчалась квадрига огненных лошадей, запряженная в золотую колесницу. То выехал на небо бог Солнца Гелиос. В золотом шлеме и ослепительном одеянии, с жутковато горящими глазами, он помчался вверх по облакам, приведя с собою новый день.

Наскоро ополоснув лицо водой, проглотив кусок безвкусной амброзии и выпив ковш приторного нектара, я отправился во дворец Зевса выяснять наши дальнейшие отношения. Впереди, судя по предостережениям Аполлона, меня ждало не самое легкое из испытаний.

На сей раз у входа в небесный дворец уже не было никаких нимф. Вместо них я увидел такое, от чего мурашки невольно поползли по моей спине, а лицо в одно мгновение покрыло липким потом. Перед самыми ступенями стояли три невообразимых чудовища. Каждое из них было в несколько раз выше и шире меня, имело с полсотни небольших, но явно хищных голов и никак не меньше сотни рук, в каждой из которых был зажат меч или увесистая дубина. Настоящие автоматы для убийства. Напрягая память, я вспомнил, что это скорее всего печально известные гекатонхейры, сыновья Геи и Урана. Некогда Зевс определил их сторожить низвергнутых в тартарары титанов. То, что все трое сторуких столь экстренно были призваны на Олимп, наводило меня на невеселые размышления. Выходило, что перевес здесь пока одерживает партия войны. Но делать было нечего и я, набравшись мужества, двинулся между сторуких к лестнице. Проходя мимо страшилищ, я все же не удержался и, сделав беззаботное лицо, крикнул им: