— Что там, Ганс? — нетерпеливо спросил первый всадник.

— Человек, господин! — Второй тяжело спрыгнул наземь.

Мужчина наклонился надо мной, смахнул перчаткой снег с моего лица…

— Это женщина! — крикнул он через плечо. — Совсем молодая и… да, еще живая, господин! Во всяком случае, дышит и вроде бы в сознании!

— Вижу… И что же ты медлишь? — раздалось сверху. — Бери ее в седло!

— Как прикажете, господин.

— Да закутай хорошенько, возьми хоть мой плащ…

— Уж обойдусь своим… — буркнул тот. — Эй, Марк, ну-ка, снимай обмотки — девка босая, поморозится совсем! Давай, поживее, а то и я окоченею, ишь, ветер какой, будто ведьмы бесятся!

— Оставь, Ганс! — окликнул первый. — Давай ее сюда. Помоги, мне не справиться…

— Сударь, но…

— Делай, что я говорю! И давайте-ка, прибавьте ходу!

— А те трое?

— Небось не отстанут, — непонятно ответил мужчина. — Погоняйте!

Что делали со мной, я уже не чувствовала. Помню только, как меня подняли на руки и взгромоздили на лошадиную спину, а потом меня окутала тяжелая шелестящая ткань, еще хранившая тепло владельца. Ну а стоило мне немного отогреться, как я канула в беспамятство и не запомнила ни бешеной скачки («Погоняй, Ганс, погоняй!» — слышала я время от времени сквозь посвист ветра), ни того, что было потом.

* * *

Если я и приходила в себя, то ненадолго, и тогда в горло мне лились горькие настойки, бульон и терпкие травяные отвары. Все тело болело, будто меня избили палками, я горела и задыхалась, словно стояла у столба и под ногами у меня пылал костер…

— Не выживет, — слышала я иногда сквозь пелену беспамятства. — Куда там!

— Как знать, с виду-то хлипкая, а такие, бывает, крепче иных дородных…

Это были женские голоса, видно, говорили те служанки, что поворачивали меня, беспомощную, с боку на бок, обмывали меня и меняли белье.

— Ну что? — услышала я однажды мужской голос, тот самый, что принадлежал всаднику… как звали его коня? Шварц? Да, Шварц… А наездника называли господином, это я помнила. — Как она?