— Скажи-скажи ему сынок… Просто зла на тебя не хватает, Парамонов. Если бы мы эту рыбу продали уже бы в следующем году в новый дом въехали. А теперь…

— Ты меня, Катя, на слезу не бери…

— Да ну тебя… — отмахнулась Катя — Когда дома будешь?

— Недельки через две… Вы теперь куда?

— К Лебяжьей Балке… Ваших там нет?

— Катя!

— Дурак ты, Парамонов.

— Сема.

— А?

— Не сломай боевое судно… И это мамку нашу это… Понял? Касатонов! — крикнул капитан. Молодой матрос с пачкой цветных листовок, перекрещенных бечевкой, подбежал к борту и бросил ее на палубу сейнера.

— Что это? — спросила Катя.

— Наглядная агитация.

— Все голоснем. — отозвался механик. — Москва для Шершавкина это то что надо. Это такой человек. Даже тюрьма от него бегает.

Механик с кривой улыбкой смотрел на листовку в своей руке. Там был изображен довольно молодой человек с припухлыми детскими щеками и взрослыми пожилыми глазами. На Шершавкине был двубортный пиджак цвета консервированных оливок и узкий атласный змеиный галстук. От плеча Шершавкина шла вверх рука с бело-розовым кулачком зефирной консистенции. Тем не менее надпись под портретом была брутальна и щетиниста.

— Вор знай свое место!

— Дорогой ты наш, — окурок Памира с тихой невозмутимой медлительностью жег лицо Шершавкина. — Одно-мандатник.

— Куда? А ну подбери. — закричала Савельевна. Механик скомкал проженную листовку и бросил ее в мятую топливную бочку.

— Не дома, Савельевна, — огрызнулся механик.

— Так и не в гостях. — двусмысленно срезала его капитан. — Давай в трюм. Качай япошку или сколько мы будем здесь табанить. Сил на вас нет. Парамонов?