Я сама не знаю, чего ждала. Наверное, что все будет таким, как прежде. Но, конечно, ничего не осталось таким же, да и не могло остаться.

Первый намек я получаю, когда мы выходим на поле за нашим домом, и я вижу, что моего старого дерева больше нет. Все, что осталось от дряхлого доброго чудища, – обгорелый почерневший пень, да и тот прогнил и захвачен поганками и муравьями. Я вспоминаю, как еще совсем маленькой выбиралась из дому, если мне нужна была передышка – хоть днем, хоть ночью, – и просто валялась под ним, разглядывая его крону.

Все его жильцы были моими знакомыми. Мотыльки, спящие весь день, почти сливаясь с корой, и цепочка муравьев, марширующих вверх и вниз по стволу. Рыжие белки и бурундуки – вечные соперники. Старая ворона, каждый вечер залетавшая погостить, и сойки, сердито вопившие при моем приближении. Зяблики и воробьи перепархивали с ветки на ветку, а иногда с нижней ветви на меня поглядывал енот.

Я следила за их приключениями, как иные следят за судьбами героев мыльных опер, и сочиняла истории, объяснявшие, почему они делают то, что делают. А ночью я видела сквозь его листву звезды и внушала себе, что это эльфы или хотя бы огоньки духов.

В незапамятные времена какой-то фермер расчистил это поле под пастбище. Но это дерево он пощадил. Может, оно уже тогда было большим, десятки лет прожило бок о бок со своими лесными братьями и сестрами. Потом у него была другая жизнь – хозяина пастбища. Оно давало тень коровам и позволяло им чесать бока о свою шершавую кору. Коров не стало, фермеру, должно быть, пришлось отдать свою землю за долги банку, и лес снова стал наступать на расчищенную лужайку – так обстояли дела, когда никому не нужная маленькая девочка приходила искать утешения под его сенью. Не знаю, сумела бы я пережить свое детство, если бы не дружба этого дерева.

Теперь ничего не осталось. Ни дерева, ни девочки.

Наверное, я простояла там целую вечность, уставившись на почернелый обрубок. Джорди откашливается, и я моргаю, словно просыпаясь.

– У тебя все хорошо? – спрашивает он. Кажется, этот вопрос становится лозунгом дня.

– Я с ним дружила, – говорю я ему, указывая на пень. – Может, единственный друг моего детства.

Что-то мелькает в его глазах – не пойму что. Возможно, сочувствие к той малышке. Или собственные невеселые воспоминания. Скорее и то и другое. Он молча кивает.

Дождик прекратился, но небо не проясняется. Я отрываю взгляд от пня, и в груди у меня что-то сжимается при виде задней стены нашего дома. Вот она нисколько не изменилась, разве что еще чуточку потемнела и облупилась. Я вижу свое окно – на нем так и нет занавески. Подходя ближе, я начинаю понимать: дело не в том, что новые жильцы так же бедны, как были мы. Просто дом заброшен. Лужайка на заднем дворе совсем заросла, если этот бурьян можно еще назвать лужайкой, и все вокруг в запустении.