– Куда все подевались? – спрашиваю я. – И между прочим, где это мы, черт возьми?

Она мне не отвечает, а заявляет вместо этого:

– Мне кажется, ты могла бы чувствовать благодарность за ее жертву.

Я хохочу, хотя мне совершенно не смешно.

– С какой стати? – спрашиваю я. – Мертвой я была счастлива. Ради бога, мне было спокойно!

Она качает головой:

– Чтобы обрести покой, не обязательно умирать.

– Ой, между прочим, «не обязательно» изображать задрипанного гуру, однако же кое-кто изображает.

Она отвечает мне этаким спокойным грустным взглядом. Наверно, мне полагалось бы почувствовать, что мы друзья, что я ей не безразлична, только на меня это не действует. Друг у меня всего один, и это не она.

– Что тебя так рассердило? – спрашивает она.

– Есть на что разозлиться, когда снова оказываешься в собственной шкуре после того, как уже избавилась было от дрянной жизни.

– Да, конечно, – кивает она, – то, что сделал с тобой брат…

– Слушай, матрона! Ты же ни хрена не знаешь, что я чувствую, кроме того только, что мне не нравится быть живой и слушать твои поучения, да и это знаешь лишь потому, что я свою злость не прячу.

Она напоминает тех социальных работников, что захаживали ко мне, пока я отбывала свои шесть месяцев в лос-анджелесской тюрьме. Всех этих ласковых сучек, которые не распознают твоей травмы, даже если она возьмет и цапнет их в зад. Правда, в лунной мамаше мяса хватит на троих таких, но в остальном – та же дрянь. Но тут она меня удивляет.

– Ты права, – говорит, – я никогда не была человеком и не испытывала того, что испытала ты, так что могу только догадываться, как это сказалось на тебе, к чему тебя подтолкнуло.

«Погодите-ка минутку, – думаю я. – Прокрутите малость назад».

– Как это понимать насчет «никогда не была человеком»? – спрашиваю.

Опять этот ее взгляд.

– За кого ты меня принимаешь, дитя?

Я ей не дитя, но все-таки отвечаю.