Она взяла малыша на руки. Хардести снял пальто и бросил его на спинку кресла. В своем старомодном костюме, который был ему явно великоват, он походил на героя, сошедшего со старинного портрета.

– Ты окончательно разошлась с его отцом?

– Да, – ответила она без тени сожаления или грусти.

– Ты хотела бы вернуться в Кохирайс?

– Конечно. Ведь там находится мой дом.

– И когда ты собираешься это сделать?

– Как только закончатся эти зимы. Я думаю, это произойдет в начале нового тысячелетия. Тогда изменится очень многое – если и не в мире, то во мне самой. Я смогу увидеть то, чего я не видела прежде!

Хардести тут же насторожился.

– Что ты имеешь в виду?

Она сделала вид, что не услышала его вопроса, ибо в противном случае ей пришлось бы раскрыть перед ним свою душу, чего она делать пока не хотела.

Хардести подошел к окну. Над длинным, в целую милю, коридором внутренних двориков терракотовых зданий, над голыми ветвями деревьев, над сводчатыми окнами и шиферными крышами высились две залитые голубоватым светом огромные башни Уильямсберг-Бридж.

– Все здания, которые ты отсюда видишь, – сказала Вирджиния, укачивая ребенка, – построены уже после тысяча девятьсот пятнадцатого года. Здесь тихо, как на лугу. Летом в кронах деревьев вьют гнезда сотни птиц. У одного из жильцов соседнего дома живет петух, который каждое утро будит всю округу своим криком, оповещая о том, что начался новый день тысяча девятьсот такого-то года!

– Пройдет несколько лет, и он возгласит начало нового тысячелетия!

– Господин Марратта, – сказала Вирджиния едва ли не суровым тоном, – через несколько лет новое тысячелетие начнется не только для него.

– Ну и что из того? Круглая дата, только и всего.

– Не просто круглая…

– Ты думаешь, тогда таких зим уже не будет?

– Да, я так думаю.

– Ты думаешь, этот город изменится?

– Да, он изменится.