– Вполне возможно, – мягко ответил Ролу дедушка. – В конце концов, это у тебя в крови. И все вышло из моря в Начале. Даже горы были некогда грязью в темном Чреве Уссы. И в море все возвратится в конце времен. Но лишь тогда, когда солнце остынет, умрет сама Усса, и поверхность земли узнает наконец покой.

Он встал, ухватив мальчика за плечо, и простонал. Чашечка его трубки ало светилась.

– Идем, Рол. Усса подождет тебя и твой корабль, но сейчас пора ужинать, а наша Айд нетерпелива.

Деннифрей, остров Сетей, самый восточный из Семи Островов, был отрезан от внешнего мира. Неглубокие воды Моря Неверных Ветров плескались о его неприветливые берега, славившиеся туманами и коварными Внезапными Отмелями, никогда не объявлявшимися дважды на одной долготе. Деннифрейцы состояли с морем в сучьем браке. Народец этот ловко управлялся с небольшими лодочками, сердечно привечал путников, нехотя выказывал повиновение Уссе Приливов, принося порой в жертву козленка ее супругу, злобному Рану, чтобы тот унял зимние бури. Они словно ненавидели море, которое бороздили их суда. Плавали с осторожностью, с какой наездник правит не в меру резвой лошадкой. Но их рыболовецкие угодья были богатейшими в северном крае, и деннифрейцы получали немалую выгоду от этого нечестивого союза. Они достигли процветания, однако богатство не сделало их скольконибудь восприимчивыми к делам большого мира. Они почти упивались своим невежеством и взирали на заморских торговцев, приобретавших отборную соленую рыбу из их улова, с нескрываемым презрением.

Небольшая плата за процветание – ничтожный ручеек утекающих жизней, вылавливаемый год за годом сетями богов моря, кровавый оброк за их право на морские богатства. Возможно, это и сделало их упрямыми торговцами, умело стоящими на своем. Но с богами не поспоришь. И островитяне проклинали море, когда не находились на его груди, приношения делали с явным неудовольствием…

Семья Рола, ибо он считал их семьей, хотя Морин и Айд не состояли с ним в родстве, жила на Деннифрее много лет. И всетаки они считались чужаками. И люди в битком набитой таверне в Дриоле замолкали, стоило деду Рола заглянуть через порог.

– Мы плавучие обломки древней ненависти, – говаривал он внуку. – Нас пустили по волнам страх и невежество людей… – Он много говорил всякого в таком роде, настолько много, что даже Рол теперь едва ли прислушивался. У деда был рокочущий, мерный голос, густой, как гул из бочонка, и певучий, как трель жаворонка. Он с таким удовольствием слушал себя, делая звучные заявления о вещах, которые Рол не надеялся когдалибо понять. Вот Рол и сидел у стены домишки, чиня сети, и кивал, не больно задумываясь, чему именно, ибо любил старика.