От грохота заложило уши, но Сигмон знал, что все еще кричит, жадно хватая горячий воздух пересохшим ртом. Дыханья не хватало, и все же он поднялся на ноги и прыгнул на другую сторону огромной трещины, расколовшей надвое пол. Там, у стены, плясала тренога пюпитра, а на нем подскакивала в диком танце книга из сшитых листов пергамента. Сигмон упал на колени и пополз к ней, к той самой твари, что погубила двух самых дорогих ему существ. Ему даже не пришлось вставать – после нового толчка тренога опрокинулась и ударила тана по плечу. А книга упала прямо перед ним – шлепнулась с противным мокрым звуком и распласталась на камнях, как разбившийся человек. Сигмон отнял левую руку от обрубка. Кровь потекла тоненькой струйкой, запятнав пергамент, но он не обратил на это внимания. Он подхватил книгу, вцепился в нее мертвой хваткой – так, как раньше зажимал кровоточащую рану – и выпрямился в полный рост.

Башню качнуло, и дальний угол комнаты скользнул вниз с тихим шелестом, открывая ночное небо и верхушки мертвых деревьев. Пол дрогнул и стал заваливаться на бок, как палуба тонущего корабля. Сигмон взбежал по нему, почувствовал, как пол уходит из-под ног, и оттолкнулся от него, что было сил.

Он вылетел в дыру, как камень, пущенный из пращи. Навстречу свежему ветру, навстречу весенней ночи... И также, как камень, рухнул вниз.

Сознание помутилось раньше, чем он коснулся земли. Он помнил только краткий миг полета. Потом боль в груди, мерзкий хруст где-то внутри и вкус крови во рту. А еще – тепло, исходящее от мягкой лесной земли.

Где-то за спиной с грохотом обрушился горный кряж, и пришла тьма.

* * *

Жизнь возвращалась постепенно. С каждым порывом ветра, с каждым шорохом в лесу, с каждым новым толчком сердца. Из тьмы забытья всплывали звуки и запахи. И тогда Сигмон понял: он жив и лежит на спине. Чувства вернулись к нему, и тан тотчас пожалел об этом.

Его тело превратилось в мешок, наполненный болью. Но это была правильная боль – с хрустом выправлялись суставы, бесшумно сращивались порванные сухожилия, и тихо-тихо, едва заметно, билось сердце. Но с каждым его ударом в тело Сигмона вливалась очередная порция обжигающей жизни. Изломанное тело, в котором чудом теплился уголек дыхания, восстанавливало себя.

Он очнулся задолго до рассвета, но так и не открыл глаз. Ему не нужно было зрение, чтобы понять – он лежит на куче лапника, а рядом тихо сопят во сне верные друзья. Перед самым восходом он мог уже встать на ноги и прошагать пару миль, но Сигмон не стал шевелиться. Лежал, вслушивался в отголоски боли и думал о том, как жить дальше, когда все, что он знал и любил, мертво.