Католик по вероисповеданию и атеист по убеждению, Кадм верил и не верил в существование этого ада, верил и не верил в то, что ему предстоит терпеть если не вечные, то долгие, очень долгие муки в унылом месте, где богатство будет бессильно обеспечить ему хотя бы минимум удобств. Не говоря уже о роскоши и комфорте. Впрочем, о роскоши Кадм никогда особенно не заботился, так что без шелковых пижам, итальянской обуви и шампанского по тысяче долларов за бутылку он вполне обойдется. По чему он и впрямь будет тосковать, так это по власти. Ему будет мучительно не хватать сознания того, что достаточно снять телефонную трубку, поговорить пять минут — и он может сместить любого политика, даже с самого высокого поста. Там, куда ему предстоит отправиться, никто не собирается ловить каждое его слово и пытаться угадать его желания, и с этим тоже трудно смириться. Ни для кого он не будет идолом. И никто не будет его ненавидеть. Жизнь его лишится смысла. Вот в этом и заключается истинный ад — в признании собственного бессилия, в вечной праздности ума и воли.

Вчера стоило Кадму подумать об этом, и на глазах у него выступали слезы. Сегодня слез уже не осталось. Голова его превратилась в выгребную яму, наполненную гнусной бранью; теперь, когда эта сука, его жена, спаслась бегством, теснившиеся в мозгу Кадма грязные ругательства не находили применения. Наверняка эта тварь отправилась на свидание со своим любовником и сейчас раздвигает ноги перед каким-нибудь вонючим альфонсом.

Последние слова Кадм произнес вслух, но едва ли заметил это. Он сидел в своем собственном засохшем дерьме, бормотал под нос непристойности, а в голове его возникали видения столь расплывчатые, что он сам не мог понять, то ли это эротика, то ли экскременты.

В эту неразбериху порой вплетались новые заботы — Кадм вспоминал о незавершенных делах, о людях, с которыми не успел попрощаться. Но слабеющий рассудок был не в состоянии долго задерживаться на каком-либо предмете, за исключением дерьма и грязи.

Тут явилась сиделка, чтобы узнать, как он себя чувствует. Кадму стоило огромных усилий не обрушить на нее поток грязных ругательств, но он собрал в кулак остатки воли и всего-навсего приказал ей убираться. Селеста повиновалась, сказав, что через десять минут вернется, так как скоро полдень и ему пора принимать лекарство.

Прислушиваясь к ее шагам в коридоре, Кадм ощутил в голове какое-то непонятное жужжание. Судя по всему, источник жужжания гнездился где-то в его затылке, и с каждой минутой этот мерзкий раздражающий звук усиливался. Кадм затряс головой, точно собака, которой в ухо попала блоха, но это не помогло. Жужжание становилось все громче, все назойливее и пронзительнее. Кадм отчаянно вцепился в подлокотники кресла, словно собирался встать на ноги. Он не мог этого выносить. Ощущать, как все твои мысли тонут в болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки — хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.