Старое серебро. Крошечный лев, похожий на котёнка в парике.

От броши исходило нечто такое, что на миг превратило его в ледышку. В снежного великана.

Он взял брошь – вместе со сгустками крови. И так же, не боясь испачкать, вообще не боясь ничего, приколол её на грудь кесаревне. Какой-то позавчерашней, давно утратившей смысл памятью он помнил эту грудь – но иначе. Он помнил её, однако сейчас это не имело значения. Он любил эту женщину, но сейчас не имело значения даже это…

– Бой, – повторил он, слыша свой голос со стороны: хриплый грязноватый фальцет.

Кесаревна положила руку на брошь. На миг под её ладонью оказалась и его рука…

– Будьте вы все прокляты, – повторила она безнадёжно.

Чума на оба ваших дома, сказал смертельно раненый Меркуцио, я из-за вас стал пищей для червей…

Делалось темно.

Всё произошло как-то очень одновременно, будто специально репетировалось: кесаревич Войдан вдруг взялся за горло и захрипел, к нему бросились цирюльник и врач, дежурившие здесь – и тут же тонко, по-заячьи, закричал Якун.

Его не успели поддержать, он упал на спину, устремляя в небо вытянутые руки с кривыми тонкими тёмными пальцами, и затрясся. Пена выступила на губах…

И тут же сам Рогдай почувствовал удар. Он не сумел бы описать свои ощущения: удар прошёл сквозь него, не задержавшись ни на миг, и вроде бы ничего особенного не произошло… вообще не произошло ничего такого, что можно было бы описать словами. Просто вот Рогдай был до удара, а вот – после.

Но это "после" касалось многого.

Будто бы прошло сто лет…

Когда-то у него была победа. Ну… почти победа.

На огромном пространстве впереди его армия по-прежнему гнала и уничтожала противника. Но это уже не значило ничего.

Над горизонтом – там, на севере – протянулась густая чёрная полоса. В лицо ощутимо потянуло ветром.

У ветра был запах свежерасколотого кремня.

Венедим вёл своих вверх по течению реки. Трупы врагов по берегу навалены были грудами. Когда же это мы успели стольких положить…