Помнил, как ветер плетью ударил в лицо, заставив зазвенеть окна на вокзале где-то там, в расплывающейся, словно краски, на которых вылили слишком много воды, действительности.

Помню пронзительный паровозный гудок и монотонный стук приближающихся колёс. И решение, спонтанное, быстрое, не до конца осознанное — импульсивное, интуитивное.

Наверное, в тот момент я не верил, что могу действительно умереть. Хотел — но не верил для себя в подобную возможность.

Сбежать от действительно и заставить страдать тех, кто делал больно мне, осознанно или нет, толкали меня в спину, словно бесы.

Я просто сделал шаг вперёд.

Ноги соскользнули, и металл навалился словно сразу и отовсюду.

Чудовищная боль в пояснице и в шее сводила с ума, будто я проглотил огонь и не смог выплюнуть обратно. Какое-то время мой сумасшедший нереальный организм сопротивлялся, пытаясь восстановить невосстановимое.

Боли, казалось, не было ни конца, ни края.

Будь состав чуть короче, кто знает, может быть я смог бы выжить?

Я не думал о том, какого моей матери будет смотреть на разрезанное колёсами, словно лезвиями, тело сына?

Её мысли, её боль, её отчаяние я слышал теперь.

Я видел, как она сидит у погасшего камина, сложив руки на коленях, несгибаема прямая, красивая настолько, что людей брала оторопь. И словно неживая.

Дядя Винсент держал её за руку, пытаясь не утешить (он осознавал, что утешить её никто не в силах), но стремясь поддержать.

«Это расплата за Ральфа. Я знала, что рано или поздно придётся заплатить за содеянное», — говорила она бесчувственным голосом заведённого автомата.

И за окном тогда падал снег.

Жив ли я?

В этом ли мире вернулся я в отчий дом?

В самом ли деле я человек или дух неуспокоенный?

— Мама, прости! Прости! Я не хотел делать тебе больно!

По христианской вере самоубийцам прощения нет.