— Якш, очнись! — вновь воззвал Фицджеральд. — Какой еще «этот»?

— А такой… непонятно, что ли? Это у того свадьба, хорошо ему, засранцу. А этому… наконец-то есть, с кем поговорить… может, и ему полегчает? У этого никогда не было, с кем поговорить. Сплошные подданные. Был, правда, Смотритель Западного Сектора. Друг. Но… поделиться такой болью с другом… ранить его чуткое сердце… Да, он так все знал, конечно… но, чтобы поговорить… я не посмел… — Якш шумно отхлебнул из седьмого кувшина. — И вот, наконец — ты. Человек. Враг. Тебя не жалко. Чихать на твое сердце. Что ему будет? Каждому ведомо, что сердца врагов отковывают из самой высококлассной стали.

— Погоди, Якш, какой же я тебе враг?! — возмутился Фицджеральд.

«Что, мечтал найти и убить хоть одного цверга? — насмешливо напомнил ему внутренний голос. — Что ж, твои мечтания сбылись. Вот он — самый настоящий цверг. Вот только его не убивать хочется, а рыдать от жалости».

«Нет, ты ошибся, цверг и владыка цвергов, у твоего врага никуда не годное, ржавое сердце, чуткое, слабое и ранимое. Оно не отразит сверкающий замах твоей боли, просто не сможет отразить, оно содрогнется от сопереживания. Так что ничего не выйдет, бедняга!»

— Какой же я тебе… враг? — дрогнувшим голосом повторил Фицджеральд.

— Это тому, у кого завтра свадьба, ты не враг, — донеслось в ответ. — А мы у себя в Петрии людей не жалуем.

— Но Петрии больше нет.

— Это для тебя нет, а для меня… — еще один шумный глоток. — Да ты не бойся. Я тебя убивать не стану. С кем же мне говорить, если тебя убью? К нам, в Петрию, люди нечасто заходят…

Якш выдохнул и тяжело навалился на стол.

— Сейчас… погоди… — прохрипел он. — Еще… два глотка, и Петрия… окончательно… сомкнется… над моей головой. Тогда я смогу… говорить.

— Еще два глотка, и ты упадешь, — посулил Фицджеральд.

— Вот еще! — фыркнул Якш. — Владыки… так просто не падают. Им, знаешь ли, достоинство… не позволяет!

Он решительно выхлебал два обещанных глотка и горделиво выпрямился. Глаза его сверкнули. От него повеяло неукротимой мощью, неодолимой властью и неподдельным величием. Фицджеральд так и замер. Маленькой сторожки при комендатуре, где они начали пить, больше не было. Восхитительные каменные своды, покрытые древней гномьей резьбой, окружали их. Гигантские, бесконечные каменные своды… Огромная толща камня тяжко давила непривычного к подобному человека. Давила. Нависала. Сводила с ума.

Вокруг была Петрия… Петрия… Петрия…

А этот низкорослый коротышка… этот гном… этот гигант… вот он, стоит, завернувшись, как в плащ, в эти древние стены, в эти величественные своды. Он изменил мир вокруг себя и изменился сам.