После такого, предварительного подвига Золотинка окончательно опамятовалась, а оборотень крякнул, словно возразил; натужный, невразумительный звук — это было все, что он сумел извлечь из себя для первого раза.

Без всякого дополнительного распоряжения Порывай опустил Золотинку на пол, полагая свой долг исполненным, но девушка пошатнулась и принуждена была схватиться за медного болвана — ноги не держали. Однако ж, хватило у нее отваги стащить еще с пальца оловянное кольцо Буяна и закусить. Она принялась жевать и плющить мягкое олово, чтобы потом проглотить… Немощный чародей, наконец, заговорил:

— Давай меняться, — молвил он таким дряхлым, пресекающимся голосом, что чудом, кажется, завершил коротенькое высказывание, не испустив дух от усилия. — Поменяемся… понемаемся… понема… — и, запутавшись, задребезжал смешком, мелко содрогаясь.

Боже! Что это было за веселье! Лысая с плоским теменем голова тряслась, обескровленные губы являли извилистую черную щель, словно набитые могильной землей, — рот этот было опасно и приоткрыть; почти не размыкались придавленные веками глазки. Еще вчера этот человек был полон жадной жизненной силы — жадность осталась без изменения, сила ушла. Издевательский опыт совершил над собой Рукосил!

Золотинка сглотнула сплющенный оловянный слиток, а Лжевидохин, быстро утихнув, — оно и небезопасно было, чрезмерное оживление! — продолжал вполне внятно, хотя и совсем не весело, скорее злобно:

— Так, значит, будешь меняться? Ты возврати мне Паракон, а я тебе Асакон взамен. Как? Хороша мена? — Он показал желтый берилл Асакона.

Между тем расплющенное олово провалилось в горло и там застряло ни туда ни сюда, Золотинка не могла вымолвить ни слова, даже если бы и знала, что сказать. Должна она была молчать, бессмысленно округлив глаза в попытке удержаться на грани опасного равновесия, в котором пребывал желудок.

— Что? — злобствовал Лжевидохин. — Как? Не хочешь? Мало? Так я тебе в придачу к Асакону Поплеву отдам. Мало? Мишку Луня сверху кладу. Забирай — не жалко!

Золотинка молчала — в голове был кавардак, во взбаламученном желудке катавасия, измученное тело напоминало о себе синяками, сожженные ладони горели.

Угрюмые балбесы, что держали оборотня на руках, и третий, однорукий факельщик, смотрели тупо, не участвуя в происходящем ни разумом своим, ни слухом; да это, верно, от них и не требовалось, разумом тут являлся Лжевидохин, а едулопы служили силой. Только глянуть: толстые ноги с кривыми коленями, широкие, как лопаты, ступни, которые не влезли бы ни в один когда-либо изготовленный для человека сапог, длинные волосатые руки и бугры мышц на плечах — то была сила. Отступившая до поры до времени в тень Зимка представляла собой обаяние этой сплоченной ватаги.