— Адирайна сказала, что ты научишь его.

В первый раз Бренвир перевела взгляд на флаг в кресле и, задохнувшись, вскрикнула. Женщина стремительно отступила, став сразу вне досягаемости Джейм, но вдруг так же резко остановилась, стиснув кулаки:

— Норф, ты пытаешься свести меня с ума?

Джейм поразилась:

— Что?

— Дразнишь меня тем, как она внезапно мелькает, потом выхватываешь… Путешествуешь с ней, спишь с ней, думаешь, я не узнаю приманки, увидев ее?

Когти и клыки бога. Она ревнует.

— Леди, я клянусь…

— Лжешь!

Джейм почувствовала, как мгновенно заледенели ее руки. Ужасающая ясность наполнила мозг: что она должна сделать с этой… старой каргой, с ее взъерошенными волосами и красными глазами, с той, кто осмелился подвергнуть сомнению единственную оставшуюся у нее ценность — честь. Она хотела освободить пламя, оно обжигает нутро, оно отвратительно, но она стосковалась по этому ядовитому упоению. Когти прорвались сквозь кончики перчаток, они готовы.

Нет.

Это приступ, припадок берсерка, направленный против терзаемой болью женщины, против другого берсерка. Нельзя, нельзя, нет!!

А Бренвир выкрикивала Джейм в лицо слова, которых нельзя простить.

— Сдержанность, выносливость, повиновение — к черту! — вопила она в ответ, отступая, заглушая то, что не хотела слышать. — Сдержанность-выносливость-повиновение — да будут прокляты!

Бренвир схватила девушку за предплечье как раз тогда, когда ее насильно удерживаемая за спиной рука дотронулась до мертвого знамени. Другую руку матрона занесла для удара. Девушка знала наверняка: если Бренвир даст ей сейчас пощечину, Джейм убьет ее.

Но другая рука сомкнулась на поднятом кулаке обезумевшей женщины. Объединенные касанием, они застыли втроем — две запыхавшиеся, живые, и одна мертвая.

— Эрулан, — прохрипела Бренвир. — Норф, ты тоже ее видишь?

— Да. Это уже не раз случалось, она то появляется, то исчезает, но никогда не показывалась так отчетливо, как сейчас. И ты не сходишь с ума, разве что и я тоже.

Зарокотал гром и затих, отступив. Лил серый дождь, серый свет проникал в серую комнату, а мертвая стояла, улыбаясь, в своем ржаво-красном платье.

— Она предана погребальному костру тридцать четыре года назад. Это же невозможно?