– Та шо ж це! Та шо ж це! – причитала мать Ганны, ворвавшись в оранжерею и кинувшись первым делом к дочери. – Ганнуся! Ганнуся!
Владислав Викторович огляделся, как слепой. Весь пол усеяли осколки стеклянного колпака. По руке бежал, скапывал на пол теплый ручеек. То ли порез оказался глубоким… то ли псевдобульба, носившая на себе фиолетовые цветы, была напитана кровью.
Панночка в синем шелковом платье пошевелилась среди осколков. Подняла голову. Владислав Викторович отшатнулся, готовый обороняться, готовый спасаться бегством, если получится…
– Владислав Викторович, – прошептала девушка. – Там було… так… темно…
Остатки орхидеи лежали на полу. Печка по-прежнему отбрасывала красные отсветы на лица, на рамы, на зимующие растения, укутанные наволочками.
– Ганна… Петровна? – спросил учитель, будто не веря своим глазам.
Девушка смотрела на него не отрываясь.
Сквозь треснувшую форточку в оранжерею врывался морозный воздух, тянул сквозняком через открытую дверь, вымывал навсегда сладкий, томный, удушливый запах орхидеи.
Пентакль пяти VI
Пентакль пяти
VI
Казачья кровь
Казачья кровь
1
Внук ваш приехал, – сообщила соседка. – В жипсах.
Я тогда как раз c партсобрания возвращался. Не один, понятно, в коллективе. Уж очень хотелось нам о закрытом письме ЦК всерьез потолковать. Еврокоммунизм – это вам не шутки, над ним прямо-таки Троцкий ворожит!
Но – не пришлось. Не каждый месяц ко мне внук жалует. А если точно, не жалует Мыкола деда своего, меня то есть, в принципе. Разные у нас мировоззренческие установки! Настолько, что даже мой Ярчак готов ему «жипсы» порвать. А ведь добрейший пес, никого из земляков за всю свою собачью жизнь не тронул. Я и калитку-то перестал закрывать. Дивно выходит: вроде и кровь у нас с Мыколой одна, и крестили одинаково. А все врозь.
Возле калитки я его, Мыколу, и встретил. Как поглядел, так сразу понял: плохо. Стоит, бедолашный, голову опустил, кедом в пыли ковыряет. Меня увидел, вздохнул грустно:
– Салют, дед!
– Гутен таг, внучек, – вздыхаю в ответ, тоже по-иностранному. – И чего на этот раз?