— Каспен уже давно не ученик, — сказал Левенхерц. — Он знал, что делал сегодня на плацу. Несчастные случаи бывают. Я однажды палец сломал…

Эйнхольт не слушал его.

Левенхерц задержался в дверном проеме.

— Брат, ты не одинок, знай это.

— Мой молот, — тихо сказал Эйнхольт. — Я его сломал. Забавно, но я хотел, чтобы это произошло с тех пор, как разбил им Челюсти. Мне казалось, что больше он уже ни для чего не пригоден.

— Оружейники освятят для тебя новый молот.

— Да… это было бы здорово. Старый-то свое отслужил — сам помнишь, как.

— Оставайся здесь, Ягбальд. Я найду Верховного.

Левенхерц ушел, и Эйнхольт снова упал на колени перед Великой Шкурой. Его пальцы сводила судорога. Шрам пронзала острая боль. Разум снова и снова затуманивали картины битвы при Хагене.

Зеленокожие. Белые, острые клыки. Ивы. Драго. Крик. Удар. Тень деревьев.

«Не заходи в тень».

— Все никак не успокоишься, Волк? Старческий голос разбил тишину капеллы. Эйнхольт взглянул вверх. Это был тот древний, хрупкий старик в капюшоне, которого он видел на рассвете.

— Отче?

Эйнхольт предположил, что Левенхерц послал священника к нему, а сам ушел искать Ар-Ульрика. Хрупкая фигура приблизилась к нему, придерживаясь одной костлявой рукой за стену часовни. На Эйнхольта упала длинная тень, и он непроизвольно отстранился.

— Эйнхольт Разорвавший чары. Разбивший Челюсти. Ульрик доволен тобой.

Эйнхольт помолчал, глядя на свои колени.

— Да, так вы говорите… но в вашем голосе есть что-то… словно вы не довольны мной, отче.

— Мир, вся эта жизнь учит человека, что он должен приносить что-то в жертву. И чтобы жертвоприношение наделило человека силой, жертва должна иметь для него особую ценность. Вещи, жизни, люди. Все равно. Я считаю, что самым ценным для Храма Волком из всех ныне живущих является тот, кто разбил Челюсти Ульрика и развеял тьму. И это ты, Эйнхольт.

Эйнхольт встал. Пульсирующая боль в растянутой руке была просто невыносимой.

— Да, отче, это я. Что из того? Вы считаете, что я каким-то образом стал иным человеком, чем раньше? И что мое деяние придало мне какое-то особое значение? — Эйнхольт старался, чтобы в его голосе не было слышно страха, но именно страх, первобытный и всепоглощающий, он сейчас испытывал. Ничто в этом святом месте не могло приободрить его. Слова старого жреца непонятным образом лишили его спокойствия. — Вы говорите так, будто я теперь обладаю каким-то могуществом…