— Мы, щенки, никогда не ступали под ней. Не бегали.

— Я видел… земля там, под ней, другая, — промолвил Эсдан так же тихо пересохшим горлом, дыхание его прервалось. — Я видел, когда смотрел вниз. Там трава. Я подумал, что может быть… может быть, они… — Его голос пресекся окончательно.

— Одна бабушка взяла палку, длинную, подцепила ею тряпку, намочила и подняла к нему. Свободнорезанные отворотились. И все же он умертвился. И после этого еще гнил.

— Но что он такого сделал?

— Энна, — сказала она — односложное отрицание, которое он часто слыхивал из уст рабов: я не знаю, я этого не делал, меня там не было, это не моя вина, как знать…

Как-то раз он видел, как хозяйскую дочку, сказавшую «энна», высекли — и не за разбитую ею чашку, а за это рабское словцо.

— Полезный урок, — молвил Эсдан. Он знал, что она его поймет. Угнетенным привычна ирония, как привычны воздух и вода.

— Вас туда загнали, и страх объял меня.

— На сей раз урок предназначался мне, а не тебе.

Она работала прилежно, безостановочно. Он наблюдал за ее работой. Ее опущенное лицо цвета белой глины с голубоватым оттенком было спокойным, умиротворенным. Кожа ребенка была темнее, чем у нее. Ее не случили с невольником, ее употребил хозяин. Здесь изнасилование называлось употреблением. Веки младенца медленно сомкнулись, полупрозрачные и голубоватые, словно створки ракушек. Он был таким маленьким и хрупким, вероятно, не больше месяца-двух от роду. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее покатому плечу.

На террасах не было никого, кроме них. Легкий ветерок шевелил ветви цветущих деревьев у них за спиной, серебром прочерчивал речную даль.

— Твой малыш, Камза, ты знаешь, он будет свободным, — сказал Эсдан.

Она подняла взгляд, но не на него, а на реку и вдаль.

— Да. Он будет свободным, — сказала она и продолжила работу.

То, что она сказала ему это, согрело его душу. Так хорошо было узнать, что она полагается на его честность. Ему так нужно было, чтобы хоть кто-то полагался на него, потому что после клетки он сам не мог на себя положиться. В присутствии Райайе все было в порядке, Эсдан по-прежнему мог пикироваться; беда была не в этом. Она подступала, когда он был один — спал, размышлял. Он почти все время был один. Что-то пострадало в его сознании, в самой его глубине, сломалось, да так и не срослось, и могло не снести его бремени.

Утром он слышал, как приземлился флаер. А вечером Райайе пригласил его на обед. Туалнем и двое веотов поели с ними, а затем извинились и покинули его в обществе Райайе с полубутылкой вина на раскладном столе в одной из наименее пострадавших нижних комнат. Это была комната не то для охотничьих причиндалов, не то для трофеев, ведь в этом крыле дома размещалась азаде, мужская половина, куда женщинам доступа не было — женщины имущества, служанки и потребные девки, за женщин не считались. Со стены над камином скалилась голова огромной стайной собаки с опаленным и пропыленным мехом и потускневшими стеклянными глазами. На противоположной стене прежде висели арбалеты. Их светлые тени явственно выделялись на фоне темной древесины. Электрическая люстра то вспыхивала, то пригасала. Генератор работал скверно. Один из стариков-невольников все время его чинил.