Поднявшись на конце плоского, низко простертого над водой носа, Золотинка зорко всматривалась в заполнившую пристань толпу городской знати, пытаясь угадать там Поплеву, но не увидела или не узнала его. Неясное еще беспокойство, смешанное с досадой на самое себя за слабодушную радость от воя труб и полыхания развернутых на ветру знамен, заставили Золотинку поспешить, она не стала дожидаться, когда ладью зачалят, когда поставят запасенные на берегу сходни и, самым злостным образом опровергая торжественность часа, прыгнула через немалую полосу воды, едва судно ударилась носовой скулой о сваи причала.

Толпа ахнула от безрассудного прыжка, замерла в испуге или в негодовании, трубы смолкли, как поперхнулись, и городской голова — все тот же не особенно даже постаревший и не шибко растолстевший Репех, который стоял на приличном расстоянии от края пристани, удерживая перед собой каравай хлеба на полотенце, — городской голова… ринулся бегом к государыне, увлекая за собой уездных владетелей, их расфуфыренных жен, представителей земства и вождей законников, так что дощатый мост пристани застонал под грохотом высоких и низких каблуков.

Однако Золотинка рассеянно слушала верноподданную речь головы. Она озиралась, не в силах понять, почему нет Поплевы, в самых прочувственных местах речи привставала на цыпочки, пытаясь заглянуть поверх голов, и таким двусмысленным поведением заставляла Репеха запинаться и потеть в усилии благополучно довести до конца многосложные свои витийства.

Это ему удалось в конце концов, тогда как Золотинка осталась ни с чем — не обнаружила Поплевы и не решилась спросить. И потом, по дороге в город, Репех показал себя таким же молодцом, он не потерялся от превосходящей все мыслимые предположения чести разделить с великой государыней ее карету. Городской голова вел себя, сдержанно, умно и тонко, как то и надлежит искушенному государственному деятелю, который сумел сохранить положение при всех коловратностях непримиримой борьбы между законниками и курниками, продолжавшейся несмотря на то, что давно уж исчез и самый предмет раздора — епископ Кур Тутман умер еще в шестьдесят девятом году; который — городской голова — пережил сверх того падение и восшествие на престол великих князей, наблюдал гибель великокняжеского рода и новое возвращение к власти Шереметов. А теперь, не переведя дыхания после стольких бедствий и перемен, вынужден был приветствовать великую княгиню, сомнительное колобжегское прошлое которой он слишком хорошо помнил — лучше того, что и сам хотел бы.