— Ждём двадцать минут и уходим! — в Максиме проснулся педант.

Впрочем, через двадцать минут подошли все, кого ожидали, а два человека сверх того ещё и сели компании на хвост. Перегородив Покровку, шли на автобус, смеялись, пели; Ирина держала Максима под руку и рассеянно улыбалась.

— У тебя такой вид, будто он сделал тебе предложение, — Натка зацепилась за вторую иринину руку.

— Не угадала, мы сегодня расстаёмся, — шепнула ей на ухо Ирина и подмигнула, точно заговорщица.

Сперва всё было хорошо. Пили импровизированную шафранно-имбирную настойку (засыпать имбирь и шафран в бутылку водки, тщательно взболтать), жарили на огне сосиски, пекли картошку, орали песни. Потом нестойкие личности засопели около костра, стойкие завели какую-то глубокомысленную беседу, а парочки начали расползаться по окрестным кустам.

Ирина сплела венок из ромашек и два раза переплыла озеро. Максим принёс ей на берег одежду, они выпили ещё по глотку ядовито-жёлтой гадости и залезли в спальник.

Выспаться им так и не удалось: один из севших на хвост, выпив настойки, оказался панком, русским националистом и любителем Достоевского, начал громко жаловаться на экзистенциальное одиночество и несовершенство мира, заблевал собственный спальник, пошёл на озеро его стирать, благополучно потерял и, задушевно матерясь, начал искать пропажу по окрестностям, то и дело спотыкаясь об Ирину и Максима. Этого последнего он, в довершение всего, растолкал с просьбой о пяти рублях на проезд и даже получил желаемое, с дополнением в виде полного набора фактов об интимной жизни и происхождении всех своих панковских родственников, а за компанию — и не раз этой ночью поминавшегося Фёдормихалыча вкупе с Николаем Бердяевым и Константином Леонтьевым.

Спать дальше не получалось, к тому же, солнце поднималось всё выше и сияло всё ярче. Максим заправлял джинсы в казаки и ругался, Ира, приподнявшись на локте, наблюдала за ним. Панк, наконец, уехал, все остальные разошлись ешё раньше. Когда Максим застёгивал куртку и завязывал шейный платок, Ира начала тихонько всхлипывать, а когда он утягивал ремни на рюкзаке, она уже рыдала в голос, подвывая, как зверь, спрятавшись с головою в спальник, скрючившись там, как младенец в утробе, так что он не видел её искажённого лица и лишь смотрел сверху вниз, как она корчится у его ног бесформенным кульком, смотрел, не зная, что сказать и чем помочь. Наконец, она притихла, высунула из мешка красное опухшее лицо с прилипшими ко лбу потемневшими волосами и хрипло попросила передать одежду. Он передал, а потом, повинуясь её жесту, отвернулся.