Голос Хэкеля упал до шепота в последние несколько минут, а теперь и вовсе стих. Мы сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в собственные мысли. Если кто-то из нас и думал, что голосом Хэкель пытался придать своей истории излишний колорит, достаточно было бледности его кожи и слез на его глазах, чтобы убедить нас — хотя бы в то время — в искренности рассказа.

Первым заговорил Парракер.

— Значит, ты убил человека. Я впечатлен.

Хэкель посмотрел на него.

— Я еще не закончил рассказ.

— Господи, — пробормотал я. — Что же еще можно добавить?

— Если вы помните, я оставил свои книги и подарки, захваченные из Виттенберга для отца, в доме герра Вольфрама. Пришлось вернуться. Я был в каком-то трансе от ужаса, мозг сопротивлялся тому, что видел.

Дойдя до дома, я услышал пение. Милый тихий голос. Я подошел к двери. Вещи мои лежали на столе, там же, где я их оставил. Комната была пуста. Молясь о том, чтобы меня не заметили, я вошел. Пение прекратилось, когда я начал собирать книги по философии и подарки для отца.

Я отступил к двери, но не успел перешагнуть порог. Вошла Элиза с ребенком на руках. Теперь она выглядела намного хуже, учитывая события ночи. Ее лицо, руки, полные груди, к которым прижимался младенец, были расцарапаны. Но, несмотря на раны, в глазах ее светилось счастье. Она казалась полностью довольной жизнью.

Я было подумал, что у нее не осталось воспоминаний о произошедшем. Возможно, некромант погрузил ее в некое подобие транса, думал я, от которого она теперь очнулась.

Я начал объяснять:

— Уолтер…

— Да, я знаю, — сказала она и улыбнулась мне улыбкой теплой, как майское утро. — Он мертв. Но он всегда был добр ко мне. Старики становятся лучшими мужьями. Если, конечно, не хочешь детей.

Я, должно быть, выразительно взглянул на ее младенца, поскольку Элиза добавила:

— Это не его ребенок.

Она отняла младенца от груди и развернула ко мне. И я увидел… Это было идеальное сочетание жизни и смерти. Лицо младенца было розовым, ручки и ножки — пухлыми от материнского молока. Но глазницы его зияли провалами, рот был широким, зубастым, и вовсе недетские зубы он скалил в могильном оскале.

Мертвецы, похоже, дарили ей не только удовольствие.

Я уронил книги, уронил отцовский подарок. Попятился, спотыкаясь, на солнечный двор и побежал. Господи, как я бежал! Я был испуган до глубины души. Я бежал, пока не достиг дороги. И хотя у меня не было ни малейшего желания снова проходить мимо кладбища, выбора не было, другого пути я не знал, а заблудиться не хотел. Я хотел домой. Я хотел добраться до церкви, алтаря, чистоты, молитв.