– Да откуда ж ему взяться, хозяину-то… – зардевшись, ответствовала хозяйка.

– Иван Борисович, – представился я и повернулся к отяжелевшим от обеденного комбикорма китайцам. – Вона, видала, какая у меня личная армия-то… Ежели что, запросто сумеем подмогнуть.

Поселился я у Агриппины Матвевны прочно и обстоятельно. Утром, голый по пояс, выходил я во двор и колол дрова, делая это с непреклонной вдумчивостью и надлежащей революционному человеку тщательностью.

Поставив очередной чурбак на разделочный пень, сначала зорко приглядывался я к его внешнему облику, выбирая слабое место, определяя самую его буржуазную червоточину, затем совершал решительный пролетарский замах путем вскидывания карающего топора над головой, и с громким хеканьем рубил контрреволюционную гидру надвое, без возможности восстановления, чувствуя, как с каждым таким ударом приближаю общее счастье трудового человечества.

Агриппина Матвевна стояла рядом с белоснежным полотенцем наготове, усугубленным молочной кринкой для пития по случаю успешного окончания работы и торжества всеобщего пролетарского разума над империалистической суетой. Окатив мое разгоряченное трудовое тело из водяного ведра, насухо растирала она мои набухшие от полезной работы мышечные члены и зазывала на обед, который проходил в обстановке бдительного благодушия и сытного торжества неминуемости мировой пролетарской революции.

Китайцам я поручил перестелить крышу, но вскоре убедился, что не зря поражался крайней бесполезности этого желтолицего народа.

– Разве ж это гвозди? – вопрошал я у понуро опустившего голову Джеминга, вертя в руках деревянную планку, которую без малейшего мышечного усилия выдрал из гнезда благодаря незначительности размера удерживающих ее гвоздей. – Это кто ж, окромя закоренелого саботажника, станет приколачивать закрепляющую планку такими непредназначенными гвоздями?

– Так ведь, Иван Болисыч… ежели делать все на совесть, кто ж нас потом позовет, коли оно сто лет стоять будет… – виновато бормотал Джеминг, и я понимал, что ползучая контрреволюция распространилась повсеместно, запустив свои цепкие щупальца уже в самое народное нутро, смущая незрелые, поддающиеся вредной пропаганде умы, и начала, конечно, с подверженных влиянию золотого тельца малодушных иностранцев.

– Ладно, какой с вас, неразумных, спрос, – вздыхал я и отпускал китайца в хлев, где обленившиеся басурманы круглыми сутками напролет спали возле представителя аполитичной живности в виде старой молокодобывающей коровы, обкладывая ее своими телами для всеобщего в своей взаимовыгодности теплового обмена.