— Эй, Коршун! Он опять замолчал!

— Кейдж? Продолжай, Кейдж.

— П-п-почему…

— Все нормально, давай дальше, Кейдж.

— Почему… люди совершают преступления? Вы, голоса во мраке, скажите мне, почему люди совершают преступления?

— Я так потому, что жрать хотелось. В Сумраке бывает холодно. Мне жрать хотелось, а красть легче, чем работать. Раз меня поймали. Все бы обошлось, только потом я снова захотел жрать и опять что-то стащил. Где-то на пятый раз я сцепился с парочкой патрульных, и двое из них откинули копыта, и меня бросили в Медную клеть. Ты спрашиваешь, почему…

— Я скажу почему, Кейдж. В Разломе на улицах полно горячих огней и горячих людей; есть гордость, есть месть, жгучая ненависть к насквозь прогнившему миру с его клятой моралью. Вот почему я собрал шайку грабителей, и бился с летучими патрульными на крыше дворца, и видел, как один за другим падают мои люди, и хохотал в лучах прожекторов, и грозил кулаком небу, расцвеченному реактивными огнями патрульных, ярче огней на улице, и отстреливался, пока не остался один…

— Нет… Коршун. Это не то, Хряк. Или, может, у некоторых так. Но в моем случае это было больше, гораздо больше. В тот же вечер, позже, я снова вышел на балкон проветриться. Голова кружилась от радости и от вина, и я глядел на воду, огни дрожали, и тут ноги у меня подогнулись, и я упал лицом на холодный каменный парапет и глядел на красные черепичные крыши, выбеленные луной, а потом выпрямился и пошел, шатаясь, к стеклянным дверям. Занавески трепетали на ветру. На ковре валялись бутылки. Темнели пятна пролитого вина. Джамба лежал на диване: волосы всклокочены, рубашка в блевотине. Из тарелок с остатками еды торчали окурки. Комнату освещал лишь огрызок свечи в последней неупавшей бутылке. Белый лунный свет прогнали тени. Я шагнул вперед. Все разошлись, подумал я. Но дверь в комнату Бруно была открыта, и там я увидел их.

Словно тысячи игл разом пронзили мой мозг, силясь стереть увиденное глазами! Я сглотнул подкатившую к горлу желчь! Меня затрясло. Что-то вырвалось из меня, я думал, это будет рыдание, но это был смех.

Бруно поднял лицо от ее спины, нахмурился. Потом спросил заплетающимся языком: «Уходишь?..»

«О да, — ответил я, — но вам обоим придется пойти со мной. Еще не поздно. Пошли-пошли, я покажу вам кое-что действительно интересное». Она глянула на меня, такая же пьяная, как и он, и я понял, что она не сразу вспомнила, кто я такой. О, как я хохотал! Я хохотал как безумный, как маньяк! Я растормошил Бруно, заставил его одеться и, наматывая ей на шею шарф, почувствовал внезапно, как она вздрогнула и отпрянула. Однако я притворился, будто ничего не заметил, я болтал без умолку и почти силой вытолкал их в коридор, и тут Бруно спросил: «Кто во всей Венеции пригласил бы тебя на вечеринку?» Я лишь рассмеялся в ответ, и скоро мы уже шагали по узенькому тротуару вдоль канала.