II

Из «Песен» Диего

Я родился в дне пути, как тогда измеряли расстояния, от Эль Пуэбло де Нуэстра Сеньора де ла Рэйна де лос Анджелес де Рио Порциункуло.[120] Моя мать была индианка, отец — иезуит. Женаты они, разумеется, не были. Подобные вещи происходили сплошь и рядом и казались в порядке вещей в нашем забытом богом и людьми уголке империи.

Мой отец окрестил меня Диего и в конце концов, правда нехотя, дал мне свою фамилию. Мать называла меня Лис, в честь своего тотемного зверя. Возможно, вы слышали обо мне под именем, являющимся испанским переводом моего индейского прозвища, Зорро.

Это было в 1805 году; за пять лет до Грито де Долорес, когда отец Идальго-и-Костилья[121] призвал к восстанию против испанцев; за шестнадцать лет до конца владычества Мадрида над Мексикой; за сорок три года до того, как по договору Гуадалупе-Идальго[122] Калифорния отошла к Соединенным Штатам; за сорок пять лет до обретения этой территорией статуса штата…

Даже просто проживи я отмеренные мне годы, выпавших на мою долю событий любому хватило бы с лихвой. Но случилось так, что мы — история и я — так сплелись воедино, что стали неотделимы друг от друга.

Моя история не повесть, как рассказывают ее англосы,[123] — это корридо,[124] песня. Давно перестало иметь значение, что в ней правда, а что нет. С самого начала я был легендой в той же мере, что и живым существом. Зачастую я и сам терял себя внутри этой легенды.

Иногда я — Диего, скрывающийся под маской Лиса; порой я — Лис, таящийся внутри Диего. И в этом правы ваши глупые фильмы. Больше, пожалуй, ни в чем.

Я был рожден если не испанцем, то латиноамериканцем, а умру если не англо, то американцем. В преданиях меня представляют одним из рико,[125] который с напыщенным видом слоняется вокруг гасиенды[126] в нелепых, пышных, расшитых одеждах, скачет по возделанным пеонами[127] землям на чистокровном кастильском жеребце да изящно дерется на дуэлях толедским клинком. Такие мужчины встречались реже, чем хотелось бы рассказчикам, и их нечасто доводилось увидеть. Я был из побре,[128] из тысячи тех безымянных, кто рождался, всю жизнь копался в земле, и если не умирал от голода, побоев, насилия, то тихо сходил в свою красную глинистую землю.

От рико остались имена (их и доныне носят улицы этого города), но побре исчезали с лица земли, не оставив после себя даже памяти.

Кроме меня.

Старец изменил меня. Я понял это в тот же миг, как он в последний раз коснулся моей руки, и это было подобно удару молнии. Я подумал, что умер, но остаюсь в своем теле, как в западне. Я ощущал тяжесть своих рук и ног, но не мог заставить их двигаться. Потом я понял, что тело мое просто обрело непривычную форму. Немного сконцентрировавшись, я смог двигаться.