Он пришел в стельку пьяный и очень злой. Тета лихорадочно думала, какие использовать уловки, уговоры и обещания, чтобы отвлечь его от злобных мыслей и в итоге не оказаться побитой.

– Хочешь, я приготовлю тебе ужин, Рой? Присядь, отдохни, а я пока сделаю тебе сандвич, – робко сказала она, надеясь, что в ее голосе не чувствуется отчаяние.

– Сандвич? Это так ты себе представляешь домашнюю еду?! – закричал он.

У нее не было выбора. Не важно, кричала она или плакала – ничего не менялось. Она уже делала так много раз. Никто не приходил, чтобы помочь ей. Занавески задергивались, и лица отворачивались от ее несчастья. Так было принято в большом городе. Она научилась терпеть молча. Так его издевательства длились меньше.

Пальцы Роя проскользнули сквозь ее волосы, будто со страстной лаской любовника, но никакой любви не было в болезненном до слез резком рывке, вынуждавшем ее склониться вниз и следовать за ним, как собаку, идущую у ног хозяина. Первая пощечина была только предупреждением. Щеку стало жечь.

– Хочешь танцевать? А? – Пощечина. – Мне нравится танцевать. – Еще пощечина. – Ну, давай станцуем. Я хочу потанцевать со своей девочкой.

Он толкнул ее на кровать и здоровенной ладонью пригвоздил обе ее руки над головой. Тета сдержала вопль, когда он разорвал тонкую комбинацию, и еще раз, когда на нее посыпались удары, пока не стали кровоточить губы и не зазвенело в ушах. Потом он грубым рывком раздвинул ее ноги, и ей оставалось только глотать собственную кровь. Металлический привкус во рту мешался с ее страхом.

Чувство безысходности вызвало какое-то новое, неизвестное движение в самой глубине ее сердца, движение, которое она не могла контролировать. Тета ощутила, как ее руки становятся все теплее и теплее и тело раскаляется. Она хорошо запомнила выражение на лице Роя: как в ужасе раскрываются его глаза и отвисает челюсть, как он начинает страшно вопить.

В тот момент Тета крепко зажмурилась. Дальнейшее она помнила плохо, будто механик вырезал часть пленки в кинофильме. Поезд, затем еще один поезд, Нью-Йорк, она вся грязная, измотанная, умирающая с голоду, спит на уличных скамейках, прячется в женском туалете на вокзале, отогревается в картинных галереях, пока ее не начинают выгонять. Ночью она крала бутылки с молоком с крылец домов. Иногда с трудом удавалось отделаться от мужчин с хищными взглядами, преследовавших ее на улице или глядящих из медленно проезжающих автомобилей. Неизвестно, куда бы все зашло, если бы в один из дней она не увидела Генри, сидящего за столиком рядом с автоматом «Хорн и Хаддарт» на Шестой авеню. Он что-то строчил на оберточной бумаге и был совершенно не заинтересован лежащим перед ним сандвичем. Тета почти падала в обморок от голода. Она стала топтаться неподалеку, надеясь потом разживиться объедками, как вдруг Генри, не говоря ни слова, пододвинул ей половинку сандвича. Сначала Тета колебалась – она уже успела усвоить ряд уличных истин, например, не брать еду из рук незнакомца, – но животный голод победил. Она набросилась на сандвич с такой жадностью, что подавилась, и ее едва не вырвало. Все еще не говоря ни слова, Генри встал, подошел к автомату, опустил в него еще пару медяков и дождался, пока выплывет поднос. С этим подносом он вернулся к столу и поставил перед Тетой рисовый пудинг и пакет молока. Затем он молча наблюдал за тем, как она с точностью автомата аккуратно кладет кусочки пудинга в рот и приканчивает пакет молока четырьмя огромными глотками, не обращая внимания, когда оно стекает двумя белыми ручейками по ее грязному подбородку. После этого Тета села прямо, как кукла со стеклянными глазами, счастливая, сытая до тошноты и абсолютно равнодушная к окружающему миру.