Эмиль подошел к инструменту и сел на приставленную к нему банкетку. Он посмотрел в сторону окна. Через узкую щель приоткрытой форточки в помещение влетали одинокие снежинки и звуки улицы. Весь ряд вертикальных жалюзи был сдвинут к углу. Длинные ленты бежевой ткани, свисающие с потолка, слегка покачивались на ветру и, тихо шебурша, поглаживали друг друга. Времянкин опустил взгляд к полу и обнаружил под ровной границей жалюзи пару потертых носов кожаных туфель. Сердце мальчика забилось чаще, ладони тут же покрылись влагой. Он узнал туфли Яна, а воображение живо дорисовало и самого учителя, прячущегося за плотным скоплением широких ламелей. Помимо ветерка, качающего полоски ткани, и торчащих носов туфель, на помощь фантазии приходила тень, застрявшая в том углу. «Не может быть…» – внушал себе Эмиль. Он осторожно сполз со скамьи и направился к механизму управления жалюзи, расположенному на противоположном конце карниза. Он взялся за регулирующую цепь, крепко сжал в потном кулачке пластиковые бусины, резко вдохнул и дернул веревку на выдохе. Ламели с грозным шипением выстроились в ряд вдоль окна, обнажив соседний угол. На полу сиротливо стояла пара классических туфель. Эмиль аккуратно приблизился к ним и провел рукой по пустоте над обувью. «А вдруг? – промелькнуло в голове мальчика. – Невидимый Ян – это было бы слишком».

– Эмиль! – послышался знакомый голос.

Мальчик вздрогнул и обернулся: на пороге стоял стиляга Гроссман и тряс мокрыми кистями рук.

– Ой! – удивился он. – Какая у тебя маска…

– Это ненадолго, – ответил Времянкин и направился к инструменту. – Через неделю можно будет снять. Повредил нос… – пояснил он.

– Беда… Болит?

– Нет.

Лев потер ладони друг о друга и прошел к столу.

– Меня зовут Лев.

– Эмиль.

– Замечательно. Итак, я буду помогать тебе с подготовкой к конкурсу. И я буду представлять тебя в Штатах как твой педагог.

Эмиль кивнул.

– Сегодня девятнадцатое. Осталось полтора месяца, плюс-минус. Это шесть недель. Будешь заниматься три раза в неделю, здесь, в этом кабинете, либо со мной, либо с моими помощниками.

Эмиль снова кивнул и под скрипы баритона Гроссмана унесся в свои мысли: «Я знаю стиль преподавания Льва. Совсем не то же самое, что у Яна. Лев – закоренелый консерватор. Поисками новых форм никогда не интересовался. Все строго по школе и никаких экспериментов. Из-за этого у нас частенько возникали проблемы. Казалось, он давно охладел к творчеству. А может, и вовсе никогда не горел им. Он был посредственным педагогом и средним пианистом. Но как минимум один талант у него имелся – способность адаптироваться, подстраиваться под обстоятельства. Благодаря этому качеству он смог сделать приличную карьеру, дослужившись до звания профессора музыки. Плюс ко всему, Лев руководит одним из самых известных джазовых оркестров в стране. По идее, на начинающего пианиста это должно произвести серьезное впечатление, особенно если взять во внимание холеный вид столичного профессора. Но я-то не начинающий. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Оркестр, кстати, очень скучный, но обширные связи удачливого импресарио с легкостью перекрывают этот недостаток. Успех коллектива во многом зависит от деловых качеств Гроссмана и почти никак от качества музыки. Лев давно понял, что большая часть платежеспособной аудитории попросту не разбирается в джазе. Им нет дела до творческих находок и изысков. «Просто будьте приятными и респектабельными и играйте что-нибудь не требующее особого понимания. Так, чтобы, придя на ваш концерт, зрители могли в полной мере ощутить успех, напитаться престижем», – помнится, так он говорил».