Голова ее откинулась назад, глаза закрылись. Волна прокатилась по Мемфису; он ощутил, что сделан из чистого света. Пение было повсюду, и на мгновение они двое стали единым целым – одно тело, одна душа – словно уже перепрыгнули через метлу[55] и приземлились по ту ее сторону. Там, где всегда светит солнце.

Мемфис пришел в себя. Тэта смотрела на него широко раскрытыми глазами. И плакала.

– Я сделал тебе больно?

Она засмеялась сквозь слезы.

– Ты никогда бы не сделал мне больно.

Ее руки лежали в его, и последние ожоги таяли на коже.

В затопленных тоннелях призраки тоже таяли с долгим, протяжным вздохом. Поезда разметывали остатки их призрачной сути, тарахтя прямо сквозь них, неся по домам сонных пассажиров, готовых уснуть, жаждущих оказаться поскорее в постели. Сегодня все они будут спать спокойно.

А в царстве снов, в их сияющем логове началось последнее представление. Генри и Лин вместе смотрели, как воспоминания возвращаются в архивы мира, где и положено спать страстям человеческим.

– А Луи? – спросила Лин.

Огни кругом гасли, один за другим.

Ее друг покачал головой.

– Мне жаль, Генри.

Он поглядел на потолок, где уложенная елочкой плитка уже утратила весь свой блеск.

– Нам пора просыпаться, как думаешь?

– Да, я готова.

– Ты знаешь, что делать?

– Не волнуйся, знаю, – заверила его она.

– А я вот нет, – признался он. – Ладно, Лин, дорогая, ночь выдалась долгой, ты шикарно поработала. Теперь ты можешь проснуться, как только пожелаешь. Просыпайся, Лин Чань.

Лицо Лин утратило выражение, веки опустились, и в следующий миг она пропала из мира снов, оставив лишь смутное ощущение, что она когда-то здесь была – так, еще одно малое возмущение атомов. И совсем уже перед самым пробуждением ей почудилось, что она видит Джорджа, сияющего и золотого. Он улыбался ей с угла Дойер-стрит в день Нового года, и фейерверки взрывались красками у него над головой, а в руке была печенька-полумесяц, и все время мира теперь принадлежало ему.