Нет нужды обращаться к истории, но даже первые приходящие на ум убийцы, а самыми крупными и зловещими из них мы можем считать покорителей Вселенной, были безбожниками. Александр Македонский кончил тем, что провозгласил себя богом, чтобы не склоняться к чужим алтарям. Наполеон был настолько равнодушен к религии и презирал ее служителей, что даже не дал папе короновать себя императорской короной, показав ему на его невысокое место в создаваемой заново земной иерархии. Ленин с каким-то деловитым наслаждением выписывал приказы о том, чтоб «расстрелять побольше попов», Сталин также предпочитал видеть в богах себя и взорвал самый большой храм Москвы, не считая сотен поменьше, чтобы он не смел подниматься своей главой выше самого Сталина…

Гитлер не мог быть покорен магам и различного рода мистикам, облепившим его двор, но он, разумеется, искал в жизни смысл, потому что понимал — для чего-то он родился на свет! Но для чего? И отвечал себе той же стандартной фразой, как и Александр Македонский, и Сталин, и Наполеон, — чтобы завоевать мир!

Зачем?

Чтобы навести порядок.

Причем, если к желанию навести порядок примешивается детская или юношеская обида, тогда тиран становится особенно жесток. Ленин не мог простить Романовым и государственной машине России смерть своего террориста-брата. Он догадался, что брат пошел по неправильному пути, надеясь начать с террора и потом создать государство счастливых. Владимир Ильич решил все сделать наоборот: сначала сделать государство счастливых, а потом уже развязать в нем террор. Неизвестно, какой детской обидой или какой завистью питалась ненависть Гитлера к евреям и цыганам, — наверное, этому есть земное и простое объяснение, но эта ненависть, как и у Ленина, придала террору и убийствам особое изуверство.

Альбина осталась ночевать у Адольфа. Она не любила ночевать у него не потому, что ощущала всей шкурой молчаливое неодобрение прислуги и охраны и боялась, что ее отравят, и не потому, что знала, что в этой постели еще недавно спала Ева Браун, а потому, что не желала показываться Адольфу утром, чтобы он видел ее морщины и складки у губ, мятые волосы и мешки под глазами. При всей своей простодушной прозорливости она не догадывалась, что Адольф более всего любил именно эти моменты утренней нежности, когда он мог не только жаждать обладания Альбиной, но и сокрушаться силе бегущего времени, и жалеть Альбину и себя, как отражение в ней, и понимать с горечью, что он потратил впустую слишком много лет и теперь не остается ни сил для настоящей любви, ни времени, чтобы покорить мир.