— Возможно, — согласился с ним Сайрус Смит.

— Следовательно, он написал записку много лет тому назад!

— Конечно… Хотя, с другой стороны, записка кажется только что написанной.

— А кроме того, непонятно, каким образом бутылка плыла несколько лет от острова Табор к острову Линкольна?

— Здесь, по-моему, нет ничего непонятного, — возразил журналист. — Кстати, она могла уже давно плавать вблизи нашего острова.

— Нет, — сказал Пенкроф. — Вы ошибаетесь. Нельзя предположить, что её выбрасывало на берег, а потом опять подбирало море. Берег, возле которого мы нашли бутылку, — скалистый, и она неминуемо должна была разбиться…

— Да, вы правы, — задумчиво сказал Сайрус Смит.

— Кроме того, — продолжал моряк, — если бы записка пробыла много лет в воде, она пострадала бы от влаги, а между тем мы нашли её в отличной сохранности.

Замечания моряка были совершенно справедливыми: было что-то непонятное в том, что записка, найденная в бутылке, казалась только что написанной. Кроме того, в записке с такой точностью указывались широта и долгота острова, что автор её, несомненно, обладал большим запасом географических сведений, чем это обычно бывает у простых моряков.

— Вы правы, друзья мои, — повторил инженер, — здесь есть что-то не поддающееся объяснению. И тем не менее не надо вызывать на откровенность нашего нового товарища. Он сам расскажет нам всё, что знает… Когда сможет…

В продолжение следующих дней неизвестный не произнёс ни одного слова и ни разу не вышел за ограду плоскогорья. Он работал на огороде без отдыха, с зари до зари, но всё время сторонился людей. В часы завтраков и обедов он довольствовался сырыми овощами, несмотря на то что его всякий раз неизменно звали к столу. С наступлением ночи он не возвращался в свою комнату, а усаживался где-нибудь на берегу или, если погода была плохая, под каким-нибудь выступом скалы. Он вёл теперь такой же образ жизни, как и на острове Табор, и тщетно колонисты уговаривали его изменить своё поведение. В конце концов они решили не настаивать и терпеливо ждать. Настал, наконец, день, когда неизвестный, мучимый совестью, не выдержал и с губ его сорвались ужасные признания.

Это было 10 ноября, около восьми часов вечера. Усталые от дневных трудов, колонисты собрались под навесом и по обыкновению мирно беседовали, как вдруг перед ними предстал неизвестный. Глаза его блестели каким-то странным блеском. Во всём его облике было что-то дикое, как в первые, худшие дни пребывания на острове.

Сайрус Смит и его товарищи были поражены, видя, что он весь дрожит от страшного возбуждения. Что с ним происходит? Неужели вид людей ему тягостен? Неужели он не в силах был больше переносить трудовой жизни и его тянуло обратно, к животному состоянию?