— Ну-ка, может, уха у нас поостыла? Нет, горяча еще… Невозможно есть… Да…

— Что же вы предлагаете? — спросил я, видя, что лесник, пожалуй, замолчал надолго.

— Да что предлагать… Вдруг это все не решишь, тут думать надо, и не одному — многим. Может быть, комиссии нужны, законы новые. А пока так просто: срубил дерево — посади два. Нужда-то ведь в них больше будет… Лес снял — новый посей, самый лучший… Тех же, кто рубит, и садить, выращивать бы обязал, чтобы знали, как он помаленьку, по веточке, в год растет. Вот я уверен, если б хоть один человек дерево строевое посадил, ну хоть сосну, и дождался бы, когда она лет до ста вырастет, и ходил бы за ней, и смотрел, он бы топор поднять не осмелился. Лес… Я бы его и под пашни сводить не давал… Самая простая эта уловка: надо, окажем, дровишки, неохота за ними ехать, на далях рубить, — вали, ребята, у самой деревни, потом скажем — пастбище понадобилось… Здесь, в Сорокине, колхоз есть… Лесных угодий у него двести восемьдесят гектаров с лишним. И рубят они эти гектары, только треск стоит. Ни с кем не считаются. На лесосеке сучки, хлам — семенники не оставляют. А-а… Вмешался я было, к председателю явился. Так и так. «Почему в верховьях Истока рубите?» — «Надо, и рубим. Клуб строим». — «Там водоохранная зона!» — «Какая такая зона? Ничего не знаем…» — «Запрещаю вам рубку». — «Наш-то лес?» — «Не только ваш, еще и народный. Рубку запрещаю…» А он только похмыкивает, улыбается и на дверь смотрит… На-кося, мол, друг, да иди отсюда восвояси — запретитель нашелся! Через день проверил — рубят. Хотел пилы отобрать… Что я сделаю против двадцати мужиков, да и, так сказать, смешно это… Я в лесничество… Пока суд да дело, шестнадцать гектаров как корова языком слизнула. И вовсе не клуб никакой, на сторону они лес продали. Правда, штраф заплатили. Так ведь председатель не из своего кармана вынул. А лес разве такие деньги стоит, попробуйте-ка вырастите его…

Я не нашел, что ответить. Из своего малого знакомства с лесным делом, из газет я знал, конечно, что лес рубят, план выполняют, что есть еще и «переруб». Это слово тревожило меня, горожанина, однако не сильнее, чем слабенькая боль человека, не ведающего ее причин. Иногда, читая о «перерубах», я задумывался, представлял, как картинно и медленно валятся сосны, — видел такое не раз в кино — представлял, как их стволы-хлысты волочет упрямый гусеничный трелевочник, вспоминал тяжело громыхающие составы, с верхом груженные желтой доской и мерзлым кругляшом, и всегда думалось: вот где-то рубят, грузят, а может быть, это и есть тот самый «переруб».