Которых больше не было на своих местах. Головы генералов армии конфедератов были напрочь снесены. Быть может, это было актом вандализма, а может, генералов обезглавил некто, кто прослышал о том, что на аукционе за эти головы — прекрасные образчики южанского примитивизма — можно выручить неплохие деньги. Уж не знаю, что стряслось, но голов и след простыл. Железнодорожные пути были на своих местах, между деревьями все так же блестела река Текумса. Я вспомнил Старого Мозеса и подумал о том, как чувствует он себя теперь — наверное, рад тому, что бумажная фабрика наконец-то закрылась. У него больше не болят зубы от отравленного фабричными выбросами придонного ила, который он сгребает со дна вместе с черепахами. Сегодня никто больше не устраивает ему угощения на Пасху. Традиция эта как-то сама собой умерла после того, как в 1967 году в почтенном возрасте ста девяти лет скончалась Леди, переправившись на другой берег своей реки. Вскоре после этого, по словам Бена, из города уехал ее муж, Человек-Луна, перебравшись в Нью-Орлеан, и чернокожее население Братона начало быстро редеть, опережая в этом процессе Зефир. Сегодня Текумса стала чище, но я сомневаюсь, что Старый Мозес поднимается к поверхности реки, выставляя на воздух свою чешуйчатую голову, чтобы выпустить из топки ноздрей сдвоенные струйки пара и воды. Я думаю о том, что он говорит себе на своем языке по ночам, прислушиваясь к плеску воды о камни, непрерываемому более никакими другими звуками: “Что случилось с миром? Почему больше никто не приходит к реке, чтобы со мной поиграть? ”

Возможно, что Старый Мозес все еще обитает в нашей реке. А возможно, он оставил нас, скатившись по течению Текумсы в море.

Мы миновали мост без горгулий. С другой стороны начинался мой город.

— Вот мы и приехали.

Я услышал, как мой собственный голос сказал это, и, притормаживая машину, в тот же миг понял, что ошибся. Мы добрались до выбранного несколько дней назад места назначения, но это место больше не называлось Зефиром.

По крайней мере это не был тот Зефир, каким я его помнил и знал. Дома по-прежнему стояли на месте, но многие из них обветшали, а дворы и садики заросли сорной травой. Вокруг нас был еще не город-призрак, потому что в домах — в количестве меньшем, заметно меньшем половины от общего их числа — все еще жили люди и по улицам все еще катили машины. Но всюду чувствовался великий отъезд — великолепный праздник жизни избрал для своих торжеств другое место, оставив после себя вещественные доказательства своего пребывания, подобные мертвым цветам в заброшенном саду.