– Ну, что, Батоныч, по крайней? – Подрагивает вагон, подрагивает легкой рябью водка в протянутом товарищем, таким же вчерашним выпускником военного училища, граненом стакане. Впереди еще больше суток дороги, так что пока можно расслабиться. Главное, чтобы периодически проходящий по вагонам милицейский патруль не придрался. Но ребята вроде нормальные, когда прошлый раз мимо шли, старательно делали вид, что ничего не замечают. Понимают, что к чему: товарищи молодые офицеры, так сказать, надежда и опора наших славных танковых войск, к месту службы едут. Может, их уже завтра в какую-нибудь Африку отправят, с империалистическими наймитами воевать, времена-то сейчас неспокойные.

– Не… мне хватит… – мотает тяжелой головой лейтенант Бат, спиной к проходу заваливаясь на полку плацкартного вагона. – Пей сам… чтобы гусянка не слетала и дизель не сбо…

Сон, словно морской прибой из далекого детства, накатывается неудержимой волной, в которой тонет окончание бессвязной фразы…

«Ту-дух-тудух, ту-дух-тудух»…

Двери в купе распахнуты, верхние полки пристегнуты к перегородкам, увеличивая свободное место. Накрытый скатертью стол уставлен немудреной закуской и бутылками «Советского шампанского». Новый год же, как иначе?! А что встречать праздник пришлось в дороге, так этим никого из присутствующих не удивишь – ко всякому привыкли за годы службы. И похуже условия бывали, да…

– Товарищи офицеры, с Новым годом! Мужики, пусть в новом, две тысячи десятом году наша страна…

Полковник Владимир Петрович Бат пьет молча и залпом, не дожидаясь окончания тоста. Он уже откуда-то знает, ощущает всем своим естеством, что этот тост – последний, который он поднимает вместе с боевыми товарищами. Не крайний, как принято говорить в их среде, а именно последний…[1]

«Ту-дух-тудух, ту-дух-тудух».

Снова, как в лейтенантской юности, в стакане плещется в такт рывкам вагона водка. Водка, которую произвели и разлили в бутылку на советском ликеро-водочном заводе задолго до его, блин, рождения! Путешествия во времени, м-мать их!..

Укоризненно поглядев на дрыхнущего на соседней полке Очкарика, Батоныч, крякнув, залпом осушил полстакана. Нет, младшего товарища понять можно – впервые в прошлое попал, да еще и повоевать сегодня пришлось неслабо. Умаялся, бедняга. Сначала в танке, когда унитары ворочал и в казенник пихал, затем, когда с немецкими диверсантами схлестнулись. Те ему руку, вон, едва не сломали, суки. Он с ними, правда, тоже особо не миндальничал, минимум двоих на тот свет спровадил. Оттого и вырубился с одного стакана, салага. Правда, извинился перед этим, вращая осоловевшими глазами и с трудом ворочая непослушным языком: «мол, прости, шеф, я все…» И задрых, повернувшись могучей спиной.