Долгое время он так лежал, не оказывая никакого сопротивления, позволяя потокам метафизической бури омывать его. Ощущение завораживающей красоты и восторга усилились. Внешний мир стал казаться далеким и тривиальным, пассажиры ненастоящими: все — священник, велеречивый купец, жизнерадостный капитан — вращались как неживые предметы где-то на периферии, а он продвигался к центру. Шталь! Мысль о докторе Штале вторглась как некая помеха, ведь он хотел остановить, помешать. Но постепенно и доктора Шталя унесло, словно опавший лист, порывом ветра…

Затем подключился один из внешних органов чувств — он услышал нечто. С верхней койки донесся слабый звук, заставивший замереть его сердце, хотя и не от обычного страха. Он вслушался. Кровь пульсировала в ушах, и ее шум поначалу мешал разобраться. Звук доносился издалека, затем стал чуть ближе: так ветер навевает звук колокола в горах, а затем относит прочь. Пробежав по горам и долам, он вновь возвращается, теперь чуть ближе, чуть громче. И вместе с ним возвращается ощущение прекрасного, распирающее сердце и поднимающее до той степени, которая была когда-то привычна, а теперь давно позабыта…

На диване заворочался во сне мальчик.

«О, только бы попасть к нему туда, где он сейчас! — воскликнул ирландец. — В край вечной юности и вечной дружбы!» Возглас был совершенно инстинктивным; и все его существо, сконцентрировалось в этом стремлении, подталкивало его и подгоняло. Тот край, дружба, юность — все это окажется беспредельным, вечно питающим, вдали от современного мира, который держал его взаперти…

И тут непрошеное лицо Шталя вновь мелькнуло перед его умственным взором, отвлекая и мешая. С усилием он отогнал видение, потому что оно несло с собой более мелкое понимание, содержащее страх.

«Будь он проклят!» — промчалась о сознании гневная мысль, и ее яростность словно разбила некий стеклянный многоцветный шар, фокусировавший его внутреннее жаждущее зрение. Звук все еще продолжал раздаваться. Но его призывная сила ослабела. Мысль о Штале в его критической ипостаси приглушила призыв.

Взглянув на матовую лампочку над дверью, О’Мэлли смутно почувствовал, что будет видеть и слышать лучше, больше понимать, если выключит ее; и именно это практическое соображение, косвенно вызванное мыслью о Штале, впервые помогло ему понять, что на самом деле он скован страхом. Для того чтобы покинуть относительную безопасность койки и выйти в центр комнаты, где, как он точно знал, теперь кишели невидимые силы, требовалось усилие воли. Стоит поддаться — и его унесет прочь от всего, что он знал, от него самого. А Шталь своими трусливыми речами посеял сомнения в его готовой раскрыться душе. Без него он, возможно, смог бы уже добраться до тех синеющих вдали холмов, где танцевали и пели облачные фигуры…