Нельзя ли тогда и сейчас вызвать их поклонением? Возможно, истинной веры даже единственного человека достанет, чтобы коснуться хотя бы одной грани могущественного Сознания Земли и вызвать к жизни древние формы прекрасного? И не может ли это представление о «богах» быть вечно истинным и живым?

Удастся ли познать и почувствовать их сердцем, если не в какой-либо определенной форме?

Я лишь знаю, что по пути из пристанища Теренса О’Мэлли в Пэддингтоне с его пропыленными книгами и бумагами до моего дома потрясающее великолепие того, о чем он говорил, навсегда поселилось у меня в голове. Сами слова позабылись, как, впрочем, и то, каким манером он ухитрился заставить меня выслушать его рассуждения. Но они и по сию пору волнуют мне кровь, словно только-только впитались. Когда же конфликт меж долгом и желаниями делает жизнь совсем невыносимой и пустой, память вызывает на подмогу силы, намного превосходящие мои собственные. Земля способна лечить и утешать.

XVIII

XVIII

Наш пароходик пыхтел себе не спеша по Ионическому морю. Когда мы обогнули каблук итальянского сапога, пирамида Этны еще долго синела на западе, но затем и она растаяла в дымке. Кругом — ни единого паруса.

Стоило нам миновать Калабрию, как весна сразу перепрыгнула в лето; нас ласкали те же ветры, что некогда обвевали щеки и волосы возлюбленной Зевса Ио, когда она устремилась на юг, к Нилу. Лишенные привлекательности прекрасной дочери Аргоса, пассажиры корабля, у которых в крови приключения не бурлили, а вяло пошевеливались, лениво нежились на солнце, но для тех, чьи сердца были готовы к странствиям, море не теряло таинственной привлекательности. По крайней мере, ирландец выскользнул за пределы своего тела, подобно Ио наблюдая за происходящим сверху. Сфера его сознания расширилась, чтобы принять в себя эту картину.

Кашалоты пускали фонтаны, дельфины разных размеров танцевали, словно повинуясь буйным ритмам дионисовых флейт, всплывая из прозрачных волн почти у самого борта, но успевали нырнуть и спасти свои блестящие носы; а туристы на протяжении всего дня, вопреки развешанным по стенам расписаниям захода в порты, то и дело обращали свои бинокли на восток, пытаясь различить берега Греции.

Тем временем О’Мэлли ступал по палубе иного корабля. Теперь для него море и небеса были населены вдвойне. Ветер принес весть о том, что освобождение грядет, а тепло жемчужно-сияющего солнца согрело те центры его существа, которые прежде непрестанно зябли. О’Мэлли знал, что страна, куда стремился пароходик, — лишь оболочка, из которой некогда оживлявший ее дух красоты уже улетел. Но она оставалась ключом. Древняя красота, выражавшая настрой юного сознания земли, была сокрыта, похоронена, но не уничтожена. Она еще где-то пламенела. И прежде, задолго до расцвета Древней Греции, она проявлялась еще сильнее, сомнений не было: непередаваемо потрясающий настрой души Земли, слишком могучий для человеческой истории и настолько иной, что лишь самым выдающимся мыслителям, тем, что не побоялись пустить свое воображение в полет, оказалось под силу его представить. И, по признанию Шталя, это настроение прамира, даже в самом призывном варианте современному человеку не могло не представиться опасным.