О’Мэлли упивался этим зрелищем, вбирал в себя все звуки. Часть его устремилась наружу, чтобы примкнуть к людскому круговороту. Он ощущал биение энергичного пульса жизни. Неукротимые внутренние импульсы откликались в нем, он чувствовал свое родство с невидимым потоком, который был где-то рядом и влек к себе, обещая чистую и простую свободу.

Гражданское платье мелькало лишь изредка. Экспедиторы с кораблей выделялись сюртуками из черной альпаки, белыми брюками и современными соломенными шляпами. Моряки в синих кителях и фуражках с золотым позументом виднелись то тут, то там, но выглядели досадно неуместно, наподобие туристов в клетчатых бриджах и кованых сапогах, разгуливающих под сумрачными сводами соборов. О’Мэлли разглядел пару офицеров со своего парохода, но отвернулся. Больно было видеть их тут. При взгляде на них вспоминались биржа, лондонское метро, званые обеды в Белгравии, вернисажи, вечеринки для избранных, оперетта и прочие дежурные атрибуты. Безобидная современная форменная одежда была не просто смешна, она оскорбляла своей принадлежностью к блеску и шуму цивилизации, от которой он бежал, к вульгарности больших городов, где мужчины и женщины живут лишь материальной жизнью, ради приобретений, боготворя их и называя «прогрессом»…

И тут в его грезы ворвался хорошо знакомый немецкий голос.

— А, уже добрались до вина! Кавказские вина отменны, они пропитаны ароматами винограда, земли и цветов. Благодарю, я присяду с вами ненадолго. Мы стоим всего три дня и приятно сойти на берег.

О’Мэлли попросил принести второй бокал и предложил сигареты.

— Спасибо, предпочитаю свои, — отказался доктор, закуривая излюбленную черную сигару. — Полагаю, вы завтра двинетесь дальше? Куда — в Карс, Тифлис, Эрзерум или в более дикие места, в горы?

— Да, в горы, — ответил ирландец.

Из всех людей сейчас он, пожалуй, переносил только доктора и мог позволить сесть рядом ему одному. О’Мэлли его вполне простил, и, хотя поначалу натолкнулся на не слишком радушный прием, необычная связь между приятелями быстро восстановилась и сплавила в странной гармонии, вопреки всем различиям. Они могли подолгу сидеть молча без тени неловкости — верный признак, что их личности отчасти сроднились.

И сейчас они просто сидели, наблюдая за прохожими, лица которых были отмечены печатью древности древних-древних типов и лиц. Попивали золотистое вино и курили. На небе проступили звезды, экипажи проезжали теперь только изредка, а издалека, от солдатских казарм, доносилось звучное эхо пения. Временами раздавался пароходный гудок. Проскакали казаки. Какие-то вопли то и дело слышались на соседних улочках. Воздух был полон резких непривычных ароматов. Шталь заговорил о прокатившейся тут несколько лет назад революции и сценах насилия на этих улочках, свидетелем которых он явился — стрельба, баррикады, в экипажи бросали бомбы, казаки скакали прямо по тротуарам с саблями наголо и улюлюкали. Но О’Мэлли слушал лишь краем уха. Большая часть его унеслась далеко… высоко в горы… Казалось, ему ведомы уже тайные ложбины, где собирается туман, где отдыхают ветры…