Однако дольше всего по возвращении в обычное, сжатое состояние менее глубокого восприятия О’Мэлли помнил те ослепительные моменты, когда мимо проходило божество или, как он говорил, когда ему посчастливилось уловить, какова Земля в своей наготе. Это были вспышки белизны, полной такого очарования в своем блеске, что полностью останавливали мысли и чувства, принося сияние красоты и, хоть на секунду, постижение.

Там и тогда он видел не только частичные проекции. Он зрел вглубь — в пламенеющую сердцевину, породившую их. Все оттого, что его сущность соединялась с космическим сознанием. По словам О’Мэлли, перед ним предстало пугающе-величественное зрелище. Лучезарное его великолепие полностью захватило его. Причем потрясение, конечно, затронуло его целиком, а не только «зрение». Послание проникло через все каналы восприятия, через каждую пору. Мощным порывом вознесло его над всеми привычными категориями. Там он достиг пределов существа еще большего величия и на миг вкусил истинную божественность. О’Мэлли полностью погрузился в экстаз.

И в эти мимолетные мгновения, когда секунда длилась почти тысячу лет, он полнее постиг грандиозность подмостков. Земля была проявлением сознания Вселенной, а та, в свою очередь, дщерью Вселенной еще более огромной… А обнимало все в целом не просто божество, одно из многих, а единство Бога.

XXXVIII

XXXVIII

Теперь на моем столе лежат в беспорядке блокноты, от корки до корки полные блеска такой красоты, что едва не светятся сами. А в ушах по-прежнему звучит лихорадочная речь друга в том плохо освещенном зальчике, где мы сидели за столом с несвежей скатертью. Но как я ни стараюсь объединить их, внятнее рассказ не становится.

— Ступай домой, и пусть это тебе приснится, — ответил он на робкий вопрос, который я осмелился задать в конце нашей встречи. — Так ты лучше все поймешь, во сне. Чтобы мой облик тебя не отвлекал. И тогда, возможно, сможешь увидеть сам.

Остается, однако, поведать о том, как он покинул тот сад юности Земли. Об этом он повествует более доходчиво. Или, возможно, я несколько лучше понял.

Неожиданно, на пике восторга, усилилась связь, что привязывала его в внешнему состоянию. Из самых глубин поднялась волна жалости и сочувствия. Ему открылись страдания миллионов в тюрьмах и клетках, порожденных цивилизацией. Душа потянулась к ним. Он понял, что счастье невозможно, если не поведать им открывшееся ему. И это жгучее желание охватило его, словно огнем.

«Если бы только удалось донести это до всех! Я бы спас мир, вернув его к простым истокам! Стоит лишь сказать, они сразу поймут и последуют за мной!»