Сколько-то писем и один телефонный звонок, и вот я уже лечу в Нью-Йорк – поговорить с Элизабет в ее родном Оберне. После весьма приятной беседы (и нескольких чашек кофе в местной забегаловке) она отвела меня на кладбище Фортхилл. Моя проводница – живая и открытая дама средних лет – похоже, уже полностью разделяла мою околдованность тайной Уилла Генри. Она согласилась – как согласился бы всякий разумный человек на ее месте, – что в его записках было куда больше выдумки, нежели правды, однако подлинность ее кровной связи с человеком, которого также звали Уильям Джеймс Генри, не вызывала ни малейших сомнений; связи, что привела меня в Нью-Йорк – и на это кладбище. Элизабет посылала мне, конечно, фото надгробия; но я хотел увидеть его своими глазами.
То был чудесный день: деревья гордо стояли во всей роскоши осеннего убора, а пронзительно-синее небо казалось чистым, как алмаз. И вот, спустя три года и три месяца после того, как я впервые увидел преследовавшие меня с тех самых пор слова («Вот тайны, что я хранил. Вот вера, которой я не предал…»), я стоял у могилы и читал на гранитной плите:
ЛИЛЛИАН БЕЙТС ГЕНРИ 1874–1950 Возлюбленная супруга Изгнанные из рая, Жаждем изгнания из ада.
– Я ее не застала, – проговорила Элизабет. – Но папа рассказывал, что личность она была… интересная.
Я же никак не мог оторвать взгляд от надгробия. До этого момента у меня не было ни одной материальной зацепки – кроме, конечно, самих дневников, нескольких вырезок из старых газет и прочих артефактов сомнительной ценности, заткнутых меж пожелтевших страниц. А теперь передо мной было имя, вырезанное в камне… Нет. Больше, чем имя. Здесь, в буквальном смысле у моих ног, лежал человек – человек, про которого писал Уилл.
– А его вы знали? – хрипло спросил я. – Уилла Генри?