– Мой престарелый мозг, – с улыбкой ответил Олли. – Мой почти слабоумный мозг.

– Про слабоумие я не говорил. К тебе это не относится. Но вот престарелый – это да.

– Несомненно, но все же это был он. Именно он. В первый раз я увидел его на Мэриленд-авеню, у начала главной подъездной дорожки. Через несколько дней он сидел на ступеньках крыльца у главного входа и курил гвоздичную сигарету. Два дня назад он уселся на скамейку у приемного отделения. Все в той же синей футболке без рукавов и ослепительно белых велосипедках. При виде его все должны были останавливаться как вкопанные, но его никто не видел. Кроме меня. Так-то вот.

Мне нельзя ему потакать, подумал Дэйв. Он заслуживает лучшей участи.

– У тебя галлюцинации, дружище.

Олли ничуть не встревожился.

– А вот теперь он сидел в общем зале и смотрел телевизор вместе с остальными ранними пташками. Я помахал ему, и он помахал в ответ. – Лицо Олли озарилось такой улыбкой, будто он помолодел. – И подмигнул мне.

– Белые велосипедки? Футболка без рукавов? Симпатичный парень лет двадцати двух? Я, конечно, натурал, но такого бы я заметил.

– Он пришел за мной, и только я могу его видеть. Что и требовалось доказать. – Олли поднялся. – Не пора ли назад? Можно бы и кофейку выпить.

Они направились к внутреннему дворику, где поднялись по ступенькам с той же осторожностью, с какой спускались. Когда-то они жили в «эпоху Рейгана»; теперь наступила «эпоха хрупких костей».

Дойдя до мощеной площадки у входа в общий зал, они остановились, чтобы отдышаться. Немного придя в себя, Дэйв произнес:

– Итак, дорогие ученики, что мы сегодня узнали? Что олицетворение смерти – вовсе не скелет с косой на коне бледном, а смазливый мальчик из танцзала с блестками на щеках.

– Полагаю, что у каждого человека свой вестник, – мягко возразил Олли. – Судя по тому, что я читал, большинство людей видят у смертных врат свою мать.

– Олли, большинство людей не видят никого. А ты не на смерт…