Теперь напряглась рука Чарли. Она вспомнила холодные серые глаза Хокстеттера, указывающего на стальной поднос со стружками. Я думаю, ты знаешь ответ… Если ты это зажжешь, я прямо сейчас отведу тебя к отцу. Ты увидишься с ним через две минуты. Сердцем она тянулась к этому человеку с изуродованным лицом, этому взрослому, который боялся темноты. Она подумала, что может понять, через что ему пришлось пройти. Она знала его боль. И в темноте заплакала, жалея его и, отчасти, себя… Заплакала впервые за последние пять месяцев. То были слезы боли и ярости за Джона Рейнберда, ее отца, мать, себя. Слезы – они горели и жгли.

И катились недостаточно тихо, чтобы их не уловили уши-радары Рейнберда. Ему пришлось приложить усилие, чтобы подавить еще одну улыбку. Да, зубило входило все глубже. Попадались легкие орешки и крепкие орешки, но не существовало невскрываемых орешков.

– Они просто мне не верили. Наконец меня бросили в земляную яму, где всегда царила темнота. Это была маленькая… комнатка, с торчащими из земляных стен корнями… и иногда я видел солнечный свет в девяти футах над головой. Они приходили… их командир, как я понимаю… и он спрашивал, готов ли я заговорить. Он сказал, что, сидя в яме, я побелею как рыба. Что на лице начнется заражение, начнется гангрена, она проникнет в мозг и пожрет его, я рехнусь, а потом умру. Он спрашивал, не хочу ли я вылезти из ямы и вновь увидеть солнце. Я его умолял. Я клялся именем матери, что ничего не знаю. Они смеялись, закладывали яму досками и насыпали сверху землю. Меня словно хоронили заживо. Темнота… была такой же…

Он всхлипнул, и Чарли сильнее сжала его руку, чтобы напомнить, что она рядом.

– От ямы отходил короткий тоннель, длиной футов семь. Мне приходилось на корточках ползти до конца, чтобы… ты понимаешь. Воняло ужасно, и я не мог не думать о том, что так и останусь в темноте, задохнусь от запаха собственного гов… – Он застонал. – Извини, детка. Такое нельзя рассказывать ребенку.

– Все нормально. Если вам от этого легче, все нормально.

Рейнберд задумался, потом все-таки решил продолжить.

– Я провел в яме пять месяцев, прежде чем они обменяли меня.

– А что вы ели?

– Они бросали мне тухлый рис. Иногда пауков. Живых пауков. Больших пауков… как я понимаю, древесных. Я гонялся за ними в темноте, убивал и ел.

– Господи!

– Они превратили меня в животное, – сказал он и помолчал, тяжело дыша. – Тебе здесь получше, чем мне там, но по большому счету это одно и то же. Крыса в ловушке. Как думаешь, они скоро включат свет?