И именно тогда через все мое изумление и восторг — причину которых я объясню позже — ко мне пробилось чувство голода. О, конечно, я еще и устал ужасно, но исключительно умственно, а не физически. Часы отнимали у меня слишком много ментальной энергии и эмоций — точно так же, как тяжелая физическая работа отнимает энергию тела. Но невзирая на это страшное изнеможение, я был потрясен до глубины души, очарован и восторжен. Понимаешь, Анри? Теперь-то я понял, где нахожусь. Наверное, вернее будет сказать, когда я нахожусь, потому что я вернулся очень далеко назад — немыслимо далеко, в доисторический мир мелового периода!

Меловой период — последний период мезозойской эры, сто миллионов лет назад! Это также была эпоха рептилий, когда миром правили динозавры. Когда в океанах, густых, словно суп, но не таких соленых, как теперь, плавали гигантские черепахи архелоны[38] и мозазавры[39], а в теплом небе, затянутом плотными влажными тучами, серпокрылый птеранодон[40] грозно окликал свою подругу, паря на поскрипывающих кожистых крыльях.

Это была эпоха всего первозданного — цветов, запахов, пейзажей, звуков и ощущений, поэтому даже ветерок прикасался к моей коже как-то иначе, непривычно. Это была Земля в расцвете юности, когда все сотворенное обезумело от лихорадки экспериментальных проб и ошибок, где создавались новые формы жизни и тут же изменялись, уничтожались, и тут же создавались другие. А мысль о человеке еще не пришла в голову Природе, и не придет еще девяносто миллионов лет!

Люди? О нет, Природа в те дни не создавала ничего такого хрупкого, как человек! То были дни брахиозавров с шеей наподобие огромного питона, и похожих на танки трицератопсов, рядом с которыми носорог показался бы детской игрушкой. То были дни тираннозавров, грозно ревевших и шагавших по земле на мощных ногах, работавших, как поршни. Это был царь всех динозавров, правивший в своем голосеменном царстве с алчностью и яростью тирана. Даже моллюски в те времена были чудовищны — вроде иноцерамуса, в сравнении с которым даже самые крупные из наших нынешних тридакн показались бы карликами. Бурно размножались в этих юных морях и устрицы, а в них вырастали жемчужины размером с кулак человека. С тех пор время превратило эти жемчужины в кальциевую пыль. На берегу такого кораллового мелового моря я и оказался.

Я понял, что это именно меловой период. Отойдя на дюжину шагов от открытой передней панели часов, я узнал его так же точно, как узнал бы Кингз-Кросс или звуки Биг-Бена. Безусловно, это произошло благодаря той моей коллекции окаменелостей, о которой я упомянул. Больше всех в той коллекции мне нравились некоторые аммониты мелового периода — твердые, не блестящие, тусклые, как серая галька, а тут, в этом коралловом море, на берегу которого я стоял, на мелководье резвились мириады этих самых существ — живых и сияющих в лучах утреннего солнца, уже успевшего прогнать испарения от сырого прибрежного песка и высушить его. Причудливо закрученные спиралью, восьминогие хелиоцерасы, бакулитесы с раковиной, похожей на рог единорога, и плацентицерасы с умными глазами — все были здесь, все шевелили крошечными щупальцевидными лапками, метались из стороны в сторону, используя реактивный метод передвижения, и плавали в кристально-чистой воде, кишащей бессчетным числом видов существ, сражающихся за жизнь. Я отвел взгляд от мелководья и заметил в бурных волнах подальше от берега вздымающего клочья пены тилозавра. В этот момент этот первобытный морской змей вынырнул на поверхность. Далеко в небе парили фантастические силуэты птеранодонов — летучих рептилий. Время от времени птеранодоны пикировали к воде и выхватывали из пенных гребней костистых рыб.