– И ты еще смеешь так смотреть на меня?!

Лицо Ульфгера исказилось от ярости. Он выхватил череп из саркофага, швырнул об пол и принялся крушить осколки кости каблуком, пока на каменных плитах не осталось ничего, кроме зубов да костяной пыли.

Ульфгер развернулся и обрушил топор на второй саркофаг, на третий, на четвертый. Вскоре весь зал был усеян осколками мрамора, обрывками полуистлевших ковров и одежд, древними латами и обломками костей. Споткнувшись о высохший труп какого-то древнего владыки, Ульфгер растянулся на груде мусора во весь рост и, тяжело дыша, перевернулся на спину. Мокрое от пота лицо покрылось тонким слоем костяной пыли. Взгляд его метался по залу и, наконец, остановился на погребальной ладье. Губы Ульфгера задрожали, из глаз, оставляя в пыли на щеках темные следы, потекли слезы.

– Я не трус, – сказал он. – Я не трус. Не по своей воле я остался дома! Это ты заставил меня дать клятву, отец! Неужели ты все забыл? Я призывал к войне громче всех!

Ульфгер перекатился на спину, поднялся на колени и пополз к ладье, отбрасывая с дороги кости. Дотянувшись до борта, он уцепился за край доски, встал на ноги и пристально взглянул в лицо Рогатого.

Ответом ему был яростный оскал, застывший на мертвом лице. Рогатый лежал в ладье, укрытый мохнатой лосиной шкурой. Казалось, его иссохшие губы кривятся в горькой, язвительной усмешке. Шею Рогатого обвивали спутанные ожерелья из клыков и бронзовых колец. Огромные костлявые руки были сомкнуты на сломанном клинке Калибурна, лежавшем поперек груди. Лицо было скрыто под лицевой пластиной Рогатого Шлема; изнутри, сквозь косые прорези, смотрели наружу пустые глазницы. Черные зияющие дыры сверлили Ульфгера невидящим взглядом, и в этом взгляде не было ничего, кроме осуждения.

– Ты слышишь? Разве я не доказал, что достоин? Только я… один я еще стою на страже Древа!

Темные глазницы ответили безмолвной насмешкой.

Взгляд Ульфгера упал на меч, и губы его скривились в вымученной усмешке.

– Я достоин, отец, – прошептал он и медленно потянулся к мечу.

Рука неуверенно повисла в воздухе над эфесом. Ульфгер с опаской взглянул на ряды крохотных острых шипов вдоль рукояти – шипов, что вопьются в ладонь и, если он окажется недостойным, пустят в кровь яд, который выжжет его изнутри.

Пальцы задрожали.

– Я… достоин, – прошипел Ульфгер сквозь стиснутые зубы, пытаясь заставить себя сомкнуть пальцы на рукояти и поднять меч.

Дрожь охватила руку до самого плеча, из глаз хлынули слезы, с губ Ульфгера сорвался отчаянный вой. Отдернув руку, он прижал ладонь к груди, будто младенца, и опустился на каменный пол.