Вскорости прибыли новые людишки, опять началась потеха. Человечки сунулись в бункер, вытащили оттуда мертвецов, и с этого момента у всех у них завибрировали душонки. Но они, дурачки, храбрились, хватались за свои пукалки. Хозяин повелел своему воинству не высовываться, и сам следил, как людишки накрывают мертвецов брезентом, как идут на КПП, а затем, озираясь, бредут по периметру.

Хозяина так и подмывало сказать завывающим голосом: «Кто-кто ко мне пришел?» Вот была бы потеха, но вместо этого он сотворил «капитана Грабова» (нравился ему этот несгибаемый капитан) и его «руками» расстрелял людишек, оставив пятерых на новую потеху.

В этом действии что было главное? Что он, явление, противное Богу, подобно Богу распоряжается жизнью созданных Богом тварей. Он забирает их души подобно Богу, и это так пикантно. Взять то, что тебе не принадлежит, взять самое святое, что есть в этом бренном мире, — о, это бесподобно. Это упоительно. Ведь хозяин, он тогда настоящий хозяин, когда ему кто-то подчиняется, когда кто-то перед ним на коленях: раб, холоп, личная вещь.

Где-то там, в глубинах его естества, надрывался и выходил из себя «кровиночка» Веревкин. Он метался в своей малюсенькой сфере, как в клетке, жалкий, драный, однако же свой в доску, поскольку являлся родителем, и Хозяин снизошел.

— Чего тебе надобно? — спросил он.

— Что ж ты, ирод, делаешь-то? — пропищал крохотный Веревкин. — Хуже фашиста. Уж лучше бы мне подавиться огурцом, чем такого мерзавца выродить! Родил, называется! Пожалей хоть этого парня, Вадима. Глянь-ка, ведь вылитый Игоряха.

Игоряха был младшим братом Веревкина, был, потому что в юности помер от передозировки самогона. И в самом деле, Вадим этот был вылитый Игоряха — те же губы, те же голубые глаза, та же косая сажень в плечах. Вот ведь странно: при общении с Веревкиным у Хозяина прорезывалась земная память, вспоминалось, тудыть его, трудное прошлое.

— Может, и пожалею, — сказал Хозяин. — А может, и нет. Однако же пожалел, не тронул, но отпустить не отпустил, заставив удирающих бойцов кружить по одной и той же дороге. Знал бы, что некто Траш уже начал плести свою паутину, нипочем бы не пожалел.

***

— Черт, — сказал Завехрищев. — Кажется, здесь мы уже проезжали.

Фары, нацеленные на белое полотно дороги, вырывали из темноты то бурые стволы могучих сосен, то изумрудные шапки кустов, то хитросплетение черных ветвей, зеленых листьев, по большей же части все то, что было на обочине леса, оставалось во мраке, и непонятно было, как сержант умудрился что-то заметить.