С товарищами Хребтов тоже не мог сойтись. Будь он физически немного слабее, он сделался бы по причине уродливости предметом издевательства и злых шуток для всего класса. Так как он был силен и в минуты ссор проявлял необузданное бешенство, то его оставляли в покое, но сторонились от него и ненавидели непримиримою детской ненавистью, отчасти за внешность, отчасти за то, что он лучше всех учился, отчасти за то, что никто никогда не видел от него приветливого взгляда.

В семействах, где давал уроки, Хребтов тоже не мог встретить ласки. Те, кто платит за уроки более или менее приличное вознаграждение, предпочитали нанимать более симпатичных репетиторов. Его брали или скупцы, пытавшиеся урезать каждую копейку, учесть каждую минуту работы, или люди, придавленные нищетой — нищетой, которая нас озлобляет, уродует нашу душу и заставляет на весь свет смотреть с раздражением.

Так пробивался он своей дорогою, одинокий, совершенно одинокий, глубоко одинокий.

У нас принято злоупотреблять словом «одиночество». Поэтому редко кто представляет себе всю тяжесть гнета, какой оно накладывает на человеческую душу.

Не одинок тот, с кем ласково разговаривает случайный спутник в вагоне.

Не одинок тот, кто может найти сочувствующего слушателя, говоря о своих личных делах.

Не одинок тот, кто в радостный, весенний день может смешаться с толпою на бульваре и обмениваться со встречными приветливым взглядом.

Одиночество Хребтова было гораздо более полным и страшным.

Это было одиночество в стане врагов. Он не знал ни ласкового взгляда, ни улыбки, ни даже случайного слова ободрения.

Человечество, как чуждое, злобное существо, смотрело на него тысячью холодных глаз. Юноша ежился под этим пристальным взглядом, все глубже и глубже уходя в самого себя.

Девятнадцати лет он сделался студентом естественно-исторического факультета в Москве.

С того момента его существование немного прояснилось. Работа была по-прежнему тяжелая, беспрерывная, голод и нищета по-прежнему его давили, зато у него в жизни появилось некоторое внутреннее содержание.

Он полюбил биологию.

До сих пор его внутренний мир, — святая святых человеческого «я» — был темен и пуст, как у дикаря. Мечтать он не умел, да и не мог научиться, от мысли о женщинах спасало его то отвращение, какое они к нему проявляли, определенных задач и целей на будущее он тоже не имел.

Руководящим началом жизни Хребтова был могучий инстинкт жизни, темный, бессознательный, унаследованный им от предков-пахарей, проводивших всю жизнь в упорной борьбе с землею, добиваясь лишь одного — возможности существовать.